— Ты решил умереть? — спросили его.
И Кайден рывком разлепил эти губы. Он пил воду, которая была горька, словно женские слезы. И глотал, глотал, не способный напиться. А она все текла, по губам, по щекам, по лицу. Лежать становилось мокро, а вода наполняла его колыбель или куда его там засунули. И когда дальше пить стало невозможно, Кайден открыл глаза.
— Я жив, — сказал он.
А старуха склонила голову, будто не поверила.
— Я жив.
Он вцепился в края лодки — все-таки не колыбель, что уже хорошо, — и попытался сесть.
— Еще рано.
— Нет.
— Рано, — ледяные руки уперлись в грудь. — Лежи. И спи, а я спою.
И она вновь запела.
— О чем эта песня?
— А ты не понимаешь? — глаза старухи были подобны лунам, лица ее белого, словно лепестки лилий, не коснулись морщины, губы ее казались синими, ледяными, а волосы, спускаясь по плечам, уходили в воду, чтобы стать водой.
— Нет.
— О любви. И о ненависти. О жизни. О смерти. О чем придется, — она умела улыбаться, и от этой улыбки кровь застывала в жилах, а заодно наваливалась усталость.
Старуха же, зачерпнув тяжелую воду, полила ее тонкой струйкой на тело. И Кайден понял, что обнажен. И испытал стыд. Потом понял, что это глупо, ибо только люди стыдятся своей наготы, а он не человек. С этой мыслью и уснул, чтобы проснуться позже, от холода.
И жажды.
И все повторилось.
Встать ему не позволили, а на грудь вылили черную воду, которая впиталась в кожу, утихомиривая боль. Вот только засыпать Кайден не стал.
— Что… там…
Говорить, когда на груди лежали две ладони, хрупкие, полупрозрачные, было неимоверно сложно.
— Там мир.
— Мы…
— Истинное пламя очистило его от заразы. Тебе повезло, сын моего сына, — она никогда не называла имен, будто опасаясь, что имена эти вновь свяжут ее с остальными. И собственное ее имя тоже было забыто, хотя все-то из народа Дану знали, кто эта старуха.
— Повезло… что… с ней?
— С дочерью Гоибниу? А что с ней станется? Огненнорожденная вернула свою силу.
— Нет…
— И змееныш жив, если тебя это волнует. Были времена, когда прях не только боялись, но и уважали, ибо не знал мир целителей лучше. Он скоро зарастит свои раны, как ты зарастишь свои.
Хорошо.
Ран Кайден не чувствовал совершенно, как и собственного тела, но это не беспокоило. Если бы старуха хотела, чтобы он умер, он бы умер.
— А…
Волновало его совсем иное. И старуха склонила голову.
— Катарина.
— Красивое имя.
— Что с ней?
Она набрала полные ладони воды и подняла над головой Кайдена.
— Тебя так волнует судьба смертной?
— Да.
Вода потекла тонкой струйкой, и Кайден закрыл глаза. Чтобы открыть через некоторое время. Сколько прошло? Много? Мало? Здесь, внизу, время ощущалось совсем иначе.
Оно и было другим.
И осознание того заставляло нервничать куда сильнее, чем прежде. Вцепившись руками в борта лодки, он все-таки сел. А затем и встал. Тело было слабым, куда слабее прежнего. И сила вернется не скоро.
— Она сказала, что ты скоро очнешься, — на камне сидела Эйна, сестра, рожденная от дочери Дану, далекая, чужая.
Прекрасная, как рассвет.
— Она просила передать, что устала от разговоров, что она в последнюю сотню лет не говорила столько, сколько сейчас, — сестра подала руку, помогая выбраться из лодки, и пальцы ее были столь же холодны, как руки старухи. — А еще, что смертная женщина — плохой выбор.
— Я рад, что ты жива.
— За мной долг перед… ними, — красивое лицо исказилось, но Эйна умела держать себя в руках. — И я буду помнить о нем.
Хорошо.
Кайдену еще новой войны не хватало. Он сейчас категорически не способен воевать. Слаб. И клинки пропали. Придется вновь спускаться в пещеры и искать какого-нибудь бестолкового духа, такого, что рискнет напасть и сразиться, пусть уже и не с ребенком.
Если найдется такой.
На плечи упал плащ, и Кайден покачнулся под его тяжестью. А Эйна протянула флягу из лунного серебра.
— Выпей.
— Что это?
Из фляги пахло медом.
— Твоя… знакомая велела передать. Сказала, что для тебя внизу слишком мало жизни, а это поможет. Я попробовала, — призналась Эйна, нервно облизав губы. — Оно сладкое… оно слаще меда, который варит котел Дагды. И горше этой черной воды. От него сердцу становится беспокойно и хочется плясать, но я не собираюсь расставаться со своим разумом. Я не уподоблюсь безумной дочери Айора.
— Конечно, нет, — Кайден сделал глоток.
Во фляге была вода, разве что подслащенная малость. Надо же, а он и забыл, каково это быть здесь, внизу, где обретаются тени сущего и дети Дану.
— Идем, — сестра взяла его за руку. — Тебя ждут.
Ждут.
Распахнуты узорчатые врата, и навек застыли золотые птицы на золотых же ветвях. Глаза их изумрудные мертвы, а из раскрытых клювов не доносится ни звука. Но здесь привыкли к тишине.
Кайден идет.
Ступает по вороху мягких шкур, он видит пушистый мех, а чувствует лишь пыль, что цепляется за босые ноги. Он видит детей Дану, что собрались на славный пир. И кричат, и славят того, кто вновь подарил победу над извечным врагом.
Пылает зеленое пламя.
Кипит котел Дагды.
И прекрасная дева черпает из него хмельной мед, который разливает по рогам. Один тотчас протягивают Кайдену, и вновь кричат:
— Слава.
А он, пробуя мед, не ощущает вкуса.
— Пей же, — требует сестра. — Пей и иди…
Она указывает на место, застланное шкурой драугра. Надо же, белая, что снег. И отмыть успели и выделать. Голова вот пропала наверняка, а жаль…
Кайден садится.
И протягивает руку, чтобы взять кусок кабаньего бока, но пальцы ловят лишь пустоту.
— Это пройдет, — сестра опускается по левую руку, а по правую садится та красавица, что недавно стояла у котла.
Ее волосы белы.
А кожа темна. В ее глазах играют отблески мертвого пламени. На тонких запястьях вьются золотые змеи браслетов, а высокую грудь украшает золотая цепь. И Кайден знает, что эта женщина с радостью взойдет на ложе.
И останется на нем.
Она прольет призрачную кровь, принося клятву перед той, кто давно покинул мир. И слова ее будут подобны камню. Она подарит Кайдену сильных детей, а если он окажется так упрям, чтобы привязаться к кому-то… что ж, она поймет.
Все ведь понимают.
И не станет спорить, если Кайден приведет свою женщину вниз. Многие так делают…
Кайден отвернулся. Обвел залу взглядом. А Эйна уже подала корону из рогов священного Оленя.
— Нет, — Кайден покачал головой.
— Отец погиб, — Эйна держала ее с трудом, явно не справляясь с тяжестью венца, что казался живым.
— Уверена?
— Я сама отправила лодку с телом его вниз по реке…
И приготовила вторую, для Кайдена. Эйна отвернулась.
— Ты был очень слаб и никто не верил, что ты задержишься здесь надолго.
Кроме старухи, чье имя забыто.
— Но ты жив, и мы рады.
Сидящие за столом склонили головы. А ведь их много. На удивление много. Сотни и сотни, мужчин и женщин, равно прекрасных, ибо течет в них кровь Дану и они помнят о том, гордятся. Вот только где они были, когда Кайден позвал?
Почему пришли немногие?
Почему…
— Нет, — он поднялся и, взяв корону, поставил на шкуру драугра. — Я вернусь.
— Из-за женщины?
Лицо Эйны исказилось гневом.
— Потому что здесь нечего делать, — Кайден был честен. Почти. Он стряхнул руки девы, столь прекрасной, что это казалось невозможным. — Посмотри. Ты говоришь, что не желаешь стать безумной, как дочь Айора. Но она просто хотела жить, по-настоящему жить. А вы… вы все… вы пьете призрачный мед, закусывая призрачною едой же…
Он поднял над головой блюдо с запеченным кабаном и уронил, но то не упало, а лишь вернулось на свое место.
— Вы целуете мертвых женщин и ищете любви мертвых мужчин. Вы ушли, чтобы сохранить жизнь, но сами ее растеряли в тот миг, когда боль и сила стали слишком большой платой за возможность подняться наверх. И это не дочь Айора безумна, а ты. Ты просила меня о пыльце драконьих цветов. И я помню. Я найду ее, чтобы ты смогла родить дитя, но ты уверена, что хочешь растить его здесь?
