Он сидел рядом, тёмный от загара, заросший щетиной, с полузажившими ссадинами над бровью и на скуле, такой невозможный и такой настоящий.
Ладонь его пахла смолой и полынью. Я осторожно поцеловала шершавую кожу, и зрачки его расширились, ресницы дрогнули. Тогда я протянула руку и коснулась горячих, обветренных губ. Сон или явь, всё равно. Теперь можно. Теперь всё можно.
Он скользнул пальцами по моей щеке и подбородку, потом осторожно отвёл мою руку от своего лица. Шепнул еле слышно:
— Приготовься. Сейчас мои братья остановят конвой.
— Но разве ты…
Так тихо, как у него, у меня не получилось, и он быстрым движением прижал палец к собственным губам. Тсс…
Я хотела спросить: "Разве ты не работаешь на хранителя изумрудной печати?" Но это подождёт. Он пришёл за мной. Он заберёт меня с собой. Остальное неважно.
Мобиль вдруг затормозил — резко, со скрежетом рессор и визгом покрышек. Нас бросило вперёд, и Фалько выставил руку, чтобы я не ударилась о выпирающую ручку сидения перед нами.
Послышались тревожные крики, непонятный шум и грохот.
Фалько помог мне подняться.
— Пора.
Я обхватила его за шею, прижалась всем телом и вдохнула столько воздуха, сколько вошло в лёгкие. Он крепко обнял меня, и мир провалился в тартарары.
Сначала мы оказались у дороги, за полосой деревьев, и видно было, что передний мобиль стоит носом к обочине, кабина у него смята и горит; два других мобиля замерли вплотную друг за другом, вокруг метались люди… или не люди — не поймёшь.
Потом мы перенеслись под стену какого-то сарая, следом в яблоневый сад и наконец — в лес. Кругом тянулись ввысь дубы, осины, клёны. Я задыхалась, и Фалько дал мне передышку. Дальше пошли пешком. Через полчаса умеренным шагом мы выбрались на поляну. Фалько огляделся, кивнул сам себе и повёл плечами, словно разминаясь.
— Закрой глаза.
— Нет. Я хочу видеть.
— Тебе не нужно, — в его голосе появились жёсткие нотки.
— Думаешь, я испугаюсь? Или стыдишься передо мной? Пожалуйста, прошу тебя. Мне важно видеть. Я всё знаю. Ты оборотень, крылан. Экстр.
Взгляд его стал чёрным и пронзительным. Кажется, я знала, о чём он подумал. И поспешила объяснить:
— У ключа источника смелости телохранитель — экстр. Они рассказали мне, что это значит. Дальше догадаться было несложно. А мажисьерам я тебя не выдала!
Глупо было так по-детски оправдываться. Но хотелось, чтобы между нами больше не было тайн и недоговорённостей.
— Это не имеет значения, — сказал он хрипло. — Ладно. Хочешь — смотри. Только отойди подальше, вон к той осине.
Небо над головой было серым, воздух пах влагой и перегноем. Я была готова к чему угодно. К тому, что Фалько сбросит одежду, и его начнёт корчить и ломать, спина пойдёт красными буграми, и из лопаток, прорвав кожу, станут пробиваться мокрые крылья, в крови и ошмётках чего-то, похожего на плаценту, что лицо его превратится в звериную харю, ноги согнутся, пальцы скрючатся…
Подул ветер. Поднял пыль, закрутил у ног Фалько прошлогоднюю листву и на глазах обратился в вихрь. Грязно-серый, мутный, он скрыл Фалько с головой. Это внутри такого мы перемещались? Вихрь рос вширь, почти беззвучный, без свиста и рёва, но ветер трепал ветки, обрывая молодую листву и швыряя мне в лицо мелкий лесной сор. В горле першило. Я прижалась спиной к стволу, потом спряталась за дерево, обхватив его руками.
А потом всё кончилось. Вихрь опал, и там, где была его сердцевина, теперь сидело невероятное существо, чем-то похожее на мифического грифона со старинных гравюр: крупное тело одето коричнево-бурым мехом, на плечах и голове — густое оперение, охряное и медное, на макушке хохолок. Глаза горели, как кусочки янтаря на солнце, в длинном суровом лице, поросшем палевой шёрсткой, было что-то от льва или пумы.
Но нечеловеческие черты сохранили человеческую индивидуальность — я узнала бы Фалько сразу и без сомнений, даже если бы оборот не совершился у меня на виду. Его руки стали больше, мускулистее, покрылись перьями и шерстью, на пальцах выросли когти, ноги превратились в мощные мохнатые лапы. А за спиной вдруг развернулись крылья! Огромные, рыжевато-коричневые, с муаровым переливом, они поднялись торжественно, неспешно, расправились во всю ширь.
Грифон замер. Его огненный взгляд следил за мной внимательно и очень серьёзно.
А я не могла отвести глаз.
Это чудо. Настоящее чудо.
Оборотни, которых я видела прежде, были уродливы. Не люди, не звери — жестокая пародия на тех и других. Или чудовища — вроде напавших на поместье Карассисов.
Новый Фалько был прекрасен. Лес вокруг затих, и в его молчании чудился благоговейный трепет, будто сама природа признала в крылатом существе лучшее своё творение. Я боялась пошевелиться, подать голос; вдруг сделаю или скажу что-то не так и волшебство развеется. Но и просто стоять, наблюдая издали, не могла — меня тянуло к грифону, словно магнитом.
Медленно, осторожно я приблизилась и запрокинула голову, чтобы взглянуть ему в лицо. Фалько-крылан был выше и крупнее Фалько-человека. И запах его изменился. Теперь это был запах прогретых солнцем цветущих трав. Мираж, видение, невозможная грёза. Великая тайна мира.
Я подняла руку, хотела дотронуться, но оробела.
— Можно? — спросила одними губами.
Он склонился ко мне, подставил щёку под мою ладонь.
Шёрстка на его лице оказалась жестковатой и гладкой, как на носу у кота, перья у горла — нежно-пуховыми, на затылке и плечах — плотными, шелковистыми.
— Тогда, в Отирах, ты был другим, — прошептала я. — У тебя были волосы.
Почему-то казалось, что он не способен говорить, и от его голоса, низкого, глубокого, с хрипотцой, рука у меня дрогнула. А ведь я и раньше слышала у него такой голос, только не понимала, откуда это, почему.
— Там я был в полуфазе. Не хотел пугать, и оборот проще… Но сегодня лететь далеко. Полушником я тебя не донесу.
Полушник… Половинная фаза. Должно быть, это у них такой жаргон.
— Завязать тебе глаза? — спросил он.
— Ни за что на свете!
Птицы не умеют улыбаться, а коты — да. В оранжевых зрачках Фалько вспыхнула игривая кошачья весёлость.
— Тогда держись.
В следующий миг я очутилась у него на руках… уже в воздухе. Как он ухитрился одновременно подхватить меня и оторваться от земли? Я-то ни опомниться не успела, ни ахнуть. Повернула голову: земля уходила вниз медленно, толчками. И так же, толчками, неровно и гулко, билось сердце, а я не могла понять, что чувствую. Поляна провалилась вниз, мы были вровень с макушками деревьев, потом поднялись выше. Крылья гнали ветер, небо надвигалось серой стеной, воздух снова стал влажным, а в груди мешались страх и восторг. Ничего подобного я прежде не испытывала и впервые поняла девчонок, которые визжали и смеялись на качелях в луна-парке…
Визжать я, конечно, не стала. Это было бы неосторожно. Под нами простирался лес — но где сейчас убережёшься от людских глаз? Фалько торопился набрать высоту, пока какой-нибудь любитель посчитать ворон не заметил над головой странную птицу.
Стал накрапывать дождь, и я забеспокоилась, не намокнут ли у Фалько крылья.
— Не бойся, — прогудел он мне в ухо. — Сейчас мы от него убежим.
Впереди уже светлел краешек неба. Бледно-голубой лоскут рос, приближался и вдруг развернулся полотнищем пронзительной сини, усеянной ватными хлопьями облаков. Фалько держал курс прямо на одно из них — пышное, густое… Я зажмурилась и всё-таки взвизгнула, когда мы слёту ворвались в клубистую и слоистую белизну. Как будто снова попали в дождь: воздух был мокрым, влага оседала на лице, на волосах, на одежде. Я открыла глаза: кругом вился непроглядный туман. В таком недолго заблудиться. Но Фалько не сбавлял лёта, стремясь всё время вперёд и вверх, и его уверенность передалась мне. Он знает, куда летит… Миг — и мы вновь объяты светом и лазурью, а облака стелются под нами бугристой снежной равниной.
Вот он какой — настоящий полёт, когда от напряжения немеют пальцы и захватывает дух, но это всё равно здорово, так здорово, что хочется петь и кричать. Дирижабли, аэромобили — всё ничто, фикция, обман. Полёт — это когда между тобой и небом ни металла, ни стекла, ни парусины, только ветер, и синь, и хлопки мощных крыльев, и два сердца рядом, стучащих, как одно…
