Прощения. Отпущения грехов.
Бэрронсу этого не получить, ни в этой жизни, ни в следующей.
Мы К’Вракнули его сына, чтобы подарить ему покой. Мы не просто убили его, мы уничтожили саму его суть. Как выразилась «Синсар Дабх», хороший К’Врак окончательнее смерти, это полное стирание всего, из чего состоит существо, того, что людям нравится считать душой.
Я не знаю, верю ли я в существование души, но я верю, что что-то такое есть. Думаю, что у каждого из нас имеется уникальная вибрация, которая не прекращается, и, когда мы умираем, она переходит в иную фазу бытия. Мы можем вернуться деревом, или котом, или человеком, или звездой. Я не думаю, что наш путь ограничен. Я смотрю на небо и размышляю о безбрежности вселенной, я просто знаю, что колодец радости, который породил такую красоту, дал нам больше одного шанса на исследование мира.
С сыном Бэрронса все иначе. Ребенок больше не испытывает боли, потому что его больше нет. Ни на небе, ни в аду. Просто нет. Как и сказал Бэрронс, он стерт. И, в отличие от меня, которая всегда неким образом чувствует присутствие Алины в этом мире, Бэрронс не может почувствовать своего сына.
Кто знает, как долго он заботился о своем ребенке, искал способ освободить его, сидел в подземной пещере, наблюдая за ним, подпитывая надежду, что однажды сумеет найти нужное заклятие, или ритуал, или бога, или демона, которому хватит мощи изменить его сына.
Несколько месяцев назад бесконечный ритуал, которому тысячи и тысячи лет подчинялось его существование, закончился.
И надежда умерла.
Началось истинное, давно откладывавшееся горе.
Я знаю простую истину: убийство из милосердия ни фига не милосердно по отношению к тем, кто остался жить.
Я пытаюсь представить, сколько раз Бэрронс ловил себя на том, что шагает к каменной комнате сына, как я ловила себя на том, что иду по коридору в спальню Алины, а на языке у меня вертится то, что мне очень нужно сказать ей вот прямо сейчас, не откладывая. В сотый раз поймав себя на этом, я поняла, что мне остается либо присоединиться к папе в черной дыре его депрессии, либо спиться в «Кирпичном» и умереть в сорок лет от цирроза печени, — либо полететь в Дублин и направить энергию своего горя на поиски ответов. Смерть — это последняя глава книги, которую невозможно не прочитать. И отчего-то все ждешь, что после окончания главы ты снова станешь таким, каким был прежде. Не станешь. Никогда.
Я открываю глаза. Бэрронс молча смотрит на экран. Во всем магазине ни звука. Не капает вода в ванной, не шумит вентиляция, не шипит газ в камине. Горе — дело очень личное. Я уважаю чужое горе и уважаю горюющего.
Поэтому я начинаю медленно пятиться из комнаты.
И когда натыкаюсь на оттоманку, о которой я совершенно забыла, ее ножки скрипят по полированному дереву пола.
Голова Бэрронса поднимается и поворачивается в мою сторону, взгляд направлен именно туда, где я стою.
На секунду я даже думаю, не притвориться ли призраком его сына. Дать ему знак, который слегка успокоит боль белой ложью и благими намерениями.
Но я знаю, куда приводят благие намерения.
Бэрронс во всем предпочитает честность. Если он когда-нибудь узнáет правду — а у Бэрронса есть свойство всегда узнавать правду, — он будет презирать меня за это. За то, что я сделала ему подарок лишь для того, чтобы снова его отнять, а, в противоположность общепринятому клише, для некоторых из нас лучше вообще не иметь чего-либо, чем иметь и потерять.
Некоторые из нас любят слишком сильно. Некоторые из нас просто не способны удержаться от этой важной части своей жизни.
Ноздри Бэрронса раздуваются, когда он вдыхает, склоняет голову набок и прислушивается. Он выключает монитор.
— Мисс Лейн.
Хоть Бэрронс и не может меня видеть, я сердито хмурюсь.
— Ты не знал этого наверняка. Ты догадался. Я сегодня проболталась рядом с тобой уйму времени, а ты меня не засек.
— В последний момент «Синсар Дабх» вас защитила. Вы собирались позволить ши-видящим захватить вас, лишь бы не рисковать возможностью их убить.
— Ага.
— Я считал, что Книга переместила вас куда-нибудь и вам необходимо время, чтобы вернуться.
— Не-а. Она просто сделала меня невидимой и сказала: «Беги!»
Обмен любезностями закончился, и я ищу, что сказать, — о чем угодно, кроме его сына. Я знаю Бэрронса. Он, как и я, предпочитает скрывать свое горе.
Он будет сидеть и смотреть на монитор столько, сколько нужно; так и я поддаюсь своему обсессивно-компульсивному расстройству, чтобы справиться с горем, и с каждым новым месяцем выясняю, что проходит три или четыре, а иногда и пять дополнительных дней между теми, когда меня тянет достать фотоальбомы и погрузиться в тоску. Когда-нибудь дополнительных дней станет десять, двадцать, потом тридцать. Время превратится в шрам на месте моей раны, и я вынырну из этой фуги целой, пусть даже и не излеченной.
Я решаю заворчать. Это обязательно отвлечет Бэрронса от мрачных воспоминаний.
— Знаешь, я просто не понимаю. Всякий раз, когда я решаю проблему, мироздание тут же подбрасывает мне новую. И она всегда больше и хуже, чем предыдущая. Меня что, наказывают?
Он слабо улыбается.
— Если бы это касалось только вас. Жизнь имеет нас анонимно. Она не хочет знать твоего имени и класть хотела на твое положение в обществе. Территория никогда не прекращает меняться. Стоит тебе подумать, что ты ухватил мир за горло, и в следующую минуту ты понятия не имеешь о том, где это проклятое мировое горло находится.
— Очень даже имею, — раздраженно говорю я. — Рядом с большой, толстой, волосатой задницей мира, к которой я, похоже, в последнее время прилеплена суперклеем в ожидании следующего приступа ураганного поноса.
Бэрронс смеется. Искренне, и я улыбаюсь, радуясь, что хоть немного прогнала печаль с его темного неприступного лица. А затем он говорит:
— Отодвиньтесь.
— Что? Зачем? Ты все равно меня не видишь.
— Подальше от задницы.
— Легко тебе говорить. И как я, предположительно, могу это сделать?
— Изучите территорию. Если не можете двигаться сами, найдите что-то, что сдвинет мир.
— Это трудновыполнимо. Не проще ли сдвинуться самому?
— Иногда проще. Иногда нет.
Я ненадолго задумываюсь.
— Если Круус освободится, я стану второстепенной задачей. Это он окажется в заднице.
— И потянет за собой в задницу весь мир.
— Но я уберусь с дороги.
Бэрронс пожимает плечами:
— Так сделайте это.
— Ты же не серьезно.
Хотя я не уверена, что не серьезно. Бэрронс бы, наверное, предпочел долгий путь, находя бесконечные поводы получить удовольствие в процессе. Сдвинуть мир. Как я могу сдвинуть мир?
