и бросаются искать бабушку-колдунью, чтобы приворожила, не допустила, а то и порчу навела на соперницу.
Знали бы, эти красавицы, кто помогает им творить такое беззаконие, бежали бы за тридевять земель, по пути теряя и корону, и одежды царские. Но таким экземплярам, она быстро давала отворот поворот, это не к ней вопросы. Рогуль-чилим, 11 вот это туда, это к ним, вот только никогда не откроют они, не скажут правды, чем расплачиваться придется…
Она тоже, когда то была молодая, красивая и забубённая, 12 так обозвала ее бабушка, за то, что по дури своей, враз лишилась и дочери и любимого человека, и божественной силы. Осознание того, что натворила, пришло быстро, и появилась уверенность в том, что можно все исправить. И не единожды перед ее взором вставали картины прошлого, и она усилием воли оборачивала время вспять, выстраивала иной ход событий, чтобы найти, спасти.
И когда в ее доме, через, страшно сказать, сколько лет, появилось дитя – она вздохнула с облегчением, полдела сделано. Она, Оленька, из прошлого, нашла способ вернуть Чан Ми, сюда, в настоящее.
Опера, не выпуская руки своей дочери, посмотрела на лежащего, на полу Никитку.
Глупенький, глупенький ты мальчик. Профессор, а так ничему и не научился. К отцу ревновал, к Николаю Антоновичу, а он был мне просто другом, преданным другом. Не можешь никак смириться, что тебя отвергли? Так сердцу не прикажешь…
Всю жизнь шпионил, обвинял в колдовстве. И вот лежишь сейчас, беспомощный, и никогда ты не поймешь, что на самом деле нет никакого колдовства, нет ни чёрной, ни белой магии. Есть просто энергия, обыкновенный закон физики. Закон о взаимодействии материи, естественный переход из одного состояния в другое. Правда, есть еще и божественные силы, но это уже другая история.
Тем временем в избе, кроме шепота старухи, возникали и другие звуки. Наталья Ивановна, сидя на полу, близоруко щурясь, вертела головой, пыталась на ощупь найти очки. Никита Николаевич, встал на четвереньки, непонимающим взглядом водил по бревенчатым стенам избушки, поднялся, наконец, увидел Оперу и спросил – « А что случилось?» – Опера, оторвавшись от девочки, бросила испытующий взгляд на Никиту, ответила:
«Землетрус» – и в подтверждение энергично кивнула два раза головой.
– Спасибо… – отозвался доктор – ну, я пошел…
– Секундочку, – кряхтя и охая, поднималась Опера – вы не написали рецепт.
– Да? – продолжая озираться по сторонам, удивился Никита Николаевич.
–Я что-то не припомню…
– Я и напомню, и продиктую, присядьте…– усаживая доктора одной рукой на табурет, другой подвинула бланки рецептов и ручку.
Наталья Ивановна, обнаружив, в конце концов, свои очки, водрузила их на нос. Мир вокруг нее, из размытого пятна, опять стал ясным и понятным. – «Землетрус»? Замечательно, – подумала она, взглянув на золотые часики на руке, – пора домой.
– Домой, домой, – бурчала сзади Опера.
– Что-то она сегодня неважно выглядит, – подумала Наталья Ивановна об Опере, открывая дверцу машины и приглашая доктора, который, словно цапля на болоте, высоко поднимал колени, и растерянно оглядывался по сторонам.
Глава 10.
«Влюбленный гармонист». Деревенька на отшибе 1921 год
– Оленька! Держись крепче, сейчас грунтовка пойдет!
– Что?
Скрипнув зубами, Степаныч прокричал:
– Лицо прячь, ветками в кровь отхлещет!
Она уткнулась лбом в мокрое пятно между лопатками, сцепила покрепче руки на талии всадника. Ее била крупная дрожь, от пережитого, от хлесткого ветра, от недоумения, почему все так обернулось? Что она сделала этим людям? Откуда эта ненависть? Она же ни в чем не виновата, покойница нездорова была, и это все знали. Ей казалось, что эти хищные руки, до сих пор, тянутся за ней, тычут в спину, секут по коленям, треплют за волосы.
Она еще крепче прижималась к своему спасителю, не слыша, как бешено, колотится и его сердце.
Странная гонка продолжалась, и она потерялась во времени и пространстве, оглохла и ослепла, и только одна единственная мысль билась у нее в висках – «скорее, скорее»…
За ними давно уже никто не гнался. Однако Степаныч все гнал и гнал свою лошадь, одна деревня, вторая, третья оставались позади, и вот, наконец, она услышала:
– Тпрррруууу!
Оленька, не двигалась, со страхом вслушиваясь в тишину, но слышно было только фырканье лошади, ее бока тяжело вздымались, она была копытом, словно требовала продолжать гонку.
Всадник повел плечами. Посидел еще немного, бросил поводья, и попытался разнять ее руки, что словно канаты сковывали его движения, с трудом, ему это удалось. Он первым спрыгнул, взял коня под уздцы, привязал к столбу возле деревенского домика. Оглянулся по сторонам, зачем-то притопнул сапогами, пытаясь стряхнуть с них пыль, но она только поднялась потревоженным облачком и стала медленно оседать на прежнее место.
Степаныч смотрел какое-то время на нее, затем привычным движением поправил гимнастерку, прокашлялся, и, не поднимая глаз, сказал:
– Ну, ты, это, сходить то будешь, или как? Мне коня отереть надобно…
Его слова застревали в глотке, и, и он с усилием выталкивал их наружу.
Не дождавшись ответа, он тихонько гмыкнул, и осторожно поднял взгляд на Оленьку.
Она сидела, бледная, как мраморная статуя, скрестив руки на груди, прикрывая изодранный разъяренными поминальниками лиф. Обнаженная коленка была покрыта ссадинами…
– Етить-колотить, да ты, никак замерзла??? Ну-ка-ну-ка, давай-ка я тебе подсоблю, – он стащил ее с лошади, прижимая к груди как маленького ребенка, понес в дом.
Деревенская изба стоит на отшибе, и ни одна живая душа не узрит происходящего, кроме лошади, которую отёрли, успокоили, задали отборного зерна. Да и она вряд ли кому поведает об этом приключении, ей нет дела до суетности людей. Все, что она знает в своей жизни, так это вкусно пахнущего кусочком сухого черного хлебца человека, который утром заходит в стойло и ласково с ней разговаривает.
– Ты хорошо, покушала? Вот и умница…
– А, ты, хорошо покакал? – это не к ней, это к лохматой дворняжке, что вечно путается под ногами хозяина. Видно у этой надоеды, проблемы с кишечником.
Степаныч возбужденно носился по комнате. Водрузив огромный чайник на печку, в которой уже весело плясал огонь, он метнулся к кованому сундуку, отпер замок, выхватил соболиную шубу, на мгновении задумался, погладил дорогой мех, крякнул, и стал укутывать ею девушку.
Обнаружил, что шуба соприкасается с грязными баретками.
Глянув на Оленьку, она лежала с закрытыми глазами, он осторожно расшнуровал ботиночки, сбросил их на пол, отряхнул низ шубы и уставился на торчащие ножки.
Облизнув пересохшие губы, снова бросился к сундуку, запустил ручищи в деревянный тайник, выхватил целую охапку одежды, накинул все на дрожащую девушку, норковым палантином он укутал ноги, песцовую шубу, поверх соболиной. Белоснежно-узорчатым пуховым платком укутал голову. Стылая кровать не грела, а лишь вбирала в себя остатки тепла.
– «Нет, это долго, того и гляди концы отдаст»…– пробормотал он, прикоснувшись к чайнику.
Переминаясь с ноги на ногу, он неотрывно и тяжело смотрел
