– А если я уеду в город? Вернусь домой?
– Везде найдут. Это как аура по-вашему, – пытаюсь объяснить доходчиво. – Не спрятаться тебе теперь уж нигде.
– И что они сделают?
– Кто во что горазд, то и сделают. Кто силы поглотить возжелает, пока ты не знаешь как себя защитить, кто тебя к рукам приберёт.
– Зачем?
– Затем, Васенька, что после стольких лет ношения печати, силы твои возрастут в многократном размере. Лакомый кусочек ты для дел тёмных, карманная ведьма, кто ж откажется?
Она жмурится с силой, очевидно зверьё вновь ей что-то там вещает.
– Да хорош по мозгам девчонке ездить, в три горла прям. Я уж сам запудрил как мог, ещё и вы на фоне! – стучу кулаком по столу, и моё проклятье решает, что слишком долго всё шло гладко. Пусть сила удара моя была не столько велика, но столешница не выдерживает, идёт трещинами, с противоположной стороны опоры протяжно скрипят, вся еда кренится и во главе с горячей кастрюлей, овощами, приборами – летит на пол под девчачий визг, кошачье шипение и звонкое карканье. Подхватываю Василису на руки, чтобы не обожгла ноги горячим бульоном да осколками не поранила, отступаю на пару шагов назад, как раз аккурат к ступенькам, что внезапно становятся ближе. Нога соскальзывает, и мы ухаем на землю, эпично завершая весь кордебалет гулким “бум”.
– Твою- ма-ать! – шиплю, ловя звёздочки перед глазами. Это я знатно затылком приложился. Василиса в моих руках дышит куда-то в грудину. – Ты как?
– Что это такое? – охает она, – кажется, я лодыжку подвернула.
Кряхтя как дед, сажусь вместе с ней, мотая головой.
– Это, Вася, моё проклятие. Лихо я, везде где оказываюсь – вот такое происходит: борщи летают, коты ползают, вороньё кувыркается. Можно проверю? – киваю на её ногу.
– Да.
Аккуратно прощупываю щиколотку, с выпирающей косточкой, провожу рукой по стопе.Нежная кожа слегка покрасневшая на месте ушиба, но припухлостей нет.
– Холод приложить и будет порядок. – Убираю руки от греха подальше.
Она мило краснеет, ёрзает своим задом вот вообще не там, где надо. Удивительная наивность в наше время. Неужели не понимает, что только хуже делает?
– Прибраться бы надо, – смущённо тянет, оглядывая сотворённый армагеддон.
– Брось, Хозяюшка всё сделает.
– Хозяюшка?
– Долго ты ещё в молчанку играть будешь? – обращаюсь к Избе. – Уже и так всё выложил. Тут кое-кому рот не закрыть, а из тебя и слова не вытянуть.
– Помилуй, батюшка, столько новостей на девицу. Ещё и меня до кучи.
– М-мама! – ахает Вася, прижимаясь ко мне ближе. – Это что же, говорящий дом?
– Ну так Изба Бабы Яги перед тобой, – хмыкаю. – Ты уж прости меня, бедового, Хозяюшка. Приберись, будь добра.
– Будет сделано, – щебечет Изба.
– Вот тебе и магия, Вася, – шепчу на ушко ей. – Смотри.
Словно по команде осколки посуды поднимаются в воздух, вертятся волчком, грязь и испорченную еду накрывает сиреневатым маревом магического тумана, стол возвращается на место, трещины магическими змейками ползут в обратную сторону, как будто кто нажал на кнопку перемотки назад. Всего пара минут и порядок.
– Ва-ау, – тянет Вася.
– А то, – рискую пошевелиться, – Давай, помогу подняться. Ногу тебе уж фамильяры подлечат.
Усаживаю девчонку на скамеечку.
– Васессуарий Венедиктович, покажите мастер-класс, – склоняюсь в шутовском поклоне перед котом.
Важно подняв хвост, котейшество дефилирует к Василите, стреляя в меня зелёными лазерами глаз.
– Позёр, – бурчу под нос.
– На лавку ногу примости, – подсказываю, как будет удобнее всего.
Вася послушно укладывает ногу, на которую тут же прыгает фамильяр.
– Горячий какой, – ахает девчонка.
– Сейчас заберёт твою боль, потерпи чуть.
Потёршись мордой об ногу, котан отступает, демонстративно облизывая лапы.
– Ну а теперь и ты меня проводить можешь, – улыбаюсь. – Ступай спокойно.
Неуверенно Василиса опускает ноги, становиться с опаской. Слежу со странным удовольствием, ну точно как батя, что радуется первым шагам своего детёнка. Наблюдаю с улыбкой, как делает неуверенные шаги, подпрыгивает и хлопает в ладоши.
– Класс! Не болит совершенно!
– А то! Ну а теперь, – чешу затылок, – пойду я. Пока ещё больше не начудили.
– Завтра жду? – переспрашивает она, провожая к калитке.
– Как и договаривались, – киваю. Тем более, странный гость так и не появился. Подозрительно.
– Тогда, – вновь румянец раскрашивает её белые щёки, – до завтра?
– Да, буду на обед, вкусняшки с меня, за причинённый ущерб.
– Спасибо, – кричит уже, когда сажусь за руль.
– За что?
– За правду.
Глава 9
Емеля
– ПОДСЛУШИВАЕШЬ?! – злой, писклявый шёпот колет в подреберье. Дёрнувшись, оборачиваюсь на звук. Едва не свалившись, цепляюсь пальцами за штанину, прыгаю цаплей на одной ноге, больно бьюсь о ножку стола. На столешнице в сумерках сеней сидит кукла. Тряпичная. Живая. Я если б не был уверен, что лаской нигде не налакался, точно б решил, что белки пришли навестить.
Не прям уж я алкаш безнадёжный, в самом деле... Да, вечером бывало, у какого-то двора собираются ребята. Молодёжь и постарше народ тоже. Что ж ещё в деревне делать после работы? Те, кто при деньгах, в "Костях" прописались, остальные, чем богаты. Бабка Настасья всем рада, спирт у неё гадость, конечно, зато по карману простому работяге тоже. Не то что забугорное бухло из элитного Кощеевского бара.
В селе говорят, чертовщина творится у них там в заведении. Кто во что горазд рассказывают. Мол, спаивает и потом должником ходишь век на побегушках. Так-то у любого займи и тем же закончишь, Кощеем для того быть не надо, а всё равно болтали, что состояние на костях человеческих сколочено у местных мажоров.
– Чур меня! Бесовщина какая! – синие, не вышитые, не нарисованные, будто живые глаза голодным комарьём впились в рожу.
– Я Всё РАССКАЖУ! – вроде и шепчет, а как молотком по бетону такой звук. Морщусь, оглядываясь. Ещё не хватало, чтобы Васька меня в избе опять спалила незваным гостем, объясняй потом - откуда взялся, да зачем пожаловал. Дураку ясно, что не за сахаром. Она, может, и баба, но не прям чтоб совсем дура... Глаза красивые, умные.
– Да даром мне не надо слушать ещё! – это ж до чего дошёл! С куклой тряпичной беседовать, оправдываюсь, как перед человеком. То ли одичал за всё время в звериной шкуре, то ли сам не знаю, что за дела! К людям всегда тянулся. Чем меньше любили меня, тем больше той любви хотелось. Зависть брала, что другие, меня с виду ничем не лучше как сыр в масле, а я с рождения не пришей кобыле хвост. Только и нужен, что оводов да мух с крупа гонять.
– То-то припёрся ночью, и Ваське под бок сразу! Что мужиком кобель был, что зверем. Говорила я: могила исправит, а всё вторые шансы им подавай! Свет не померк. Тьфу, – кукла неловко поднялась на скрученные жгутики ног и принялась расхаживать по столу. Свет из окна падал длинными тенями и казалась она страшной, как из фильмов ужаса. У нас с бабкой телевизора не имелось, но в селе на улице аж пять домов были зажиточными. И там видел страхолюден всяких, в девять начинали крутить. Вот один в один! Рот неживой, а шевелится и глаза круглые как блюдца. Зрачок пустой, а смотрит за тобой, аж душу холодом пробирает!
– Подойдёшь к Ваське, я тебя сдам, ясно? – кукла остановилась на самом краю, вытянулась в окно заглянуть, и лицо тут же посветлело, как мамка за дитём наблюдает, честное слово! Жутко, кровь в жилах стынет. Да что я, не мужик всякой бесовщины бояться?! Вырос уж!
Я, как батьку сняли синего с балки сарайной, трусил до усрачки. Днём-то хорохорился ещё, а как ночь – к бабке под бок бегал. Мать не слишком привечала-то. А потом, и года не прошло, ушуршала в город. Сначала пела, что денег заработает и заберёт, но я знал, что врёт, и не слишком рассчитывал. Мы с бабкой хорошо жили. Впроголодь, правда, зато душа в душу. А как преставилась…до того дико было одному по избе ходить. Всё искал, чем забыться. Средство нашлось, компания тоже. И пошло-поехало. Когда живёшь сам себе начальник, ни перед кем не в ответе, легко под откос. Чуть качнуло не тем поветрием и летишь, как на санях по ледяной горке в февральский мороз.
