Лэйни Тейлор - Дни Крови и Звездного Света

Амзаллаг кинулся вперед и пал на колени перед Иссой.

— Кто? — вымолвил он, почти шепотом. — Кто отправился в собор?

Несколько других солдат подались вперед, с напряженным и сдержанным томлением…

— Их были тысячи. — Голос Иссы был нежен. — Не было времени всех переписать. Мне жаль.

Кару вышла вперед.

— Спустились все дети, — сказала она, глядя на Иссу, чтобы та подтвердила ее слова. — И все матери. Для ваших семей очень хорошие шансы.

Амзаллаг выглядел ошеломленным. «Ошеломленность» на его тигриной морде, выражалась в широко распахнутых глазах, затмив постоянную свирепость — эта свирепость была скорее его собственной, чем делом рук Кару. Его душа была проста, словно равнина для возделывания, и столь же надежна, как ломовая лошадь, но с телом, что она дала ему, он едва ли мог выглядеть иначе, нежели свирепо. Благодаря его клыкам, острым, как кухонные ножи, рот у него никогда не закрывался, а глубоко посаженные рыжие глаза не моргали. Несмотря на то, что он стоял на коленях (его передние оленьи ноги были подогнуты, а тигриные лапы сидели на корточках), он, тем не менее, возвышался над Иссой, а его руки, когда он протянул их к Найя, были огромными и серыми. «Прежде, чем он увидится со своей семьей, — подумала Кару, — я могла бы смягчить его облик».

Но она забегала вперед. Далеко вперед.

В то время, как Амзаллаг своими лапищами держался за Иссу, Кару наблюдала за Тьяго. Когда Амзаллаг произнес:

— Спасибо, — голосом, который звучал, наверное, печальнее самой печальной скрипки, Тьяго оскалил клыки и издал едва заметный рык.

— Я всего лишь посланник, — сказала Исса.

При этом глаза Тьяго скользнули от нее к Кару.

— Расскажи нам еще раз, — сказал он, — как именно это было осуществлено.

— Что именно? — спросила Исса. Амзаллаг отпустил ее руки и поднялся, развернувшись плавно, по-тигриному, чтобы встать рядом с ней (и на стороне Кару) напротив Волка. Движение было преднамеренным, оно дало ясный посыл верности. Однако Кару чувствовала, что триумф поставлен под угрозу, приближением инквизиции, готовой к расправе.

— Как ты появилась среди нас, — сказал Тьяго. — Однажды утром — ты оказалась здесь. Это очень странно.

— Это может быть и странно, но я не смогу удовлетворить твое любопытство. Последнее, что я помню перед пробуждением, конечно же, как умираю.

— И куда собирался отправить твою душу Бримстоун, зажатый в тисках свары? По крайней мере, это-то ты должна знать.

Кару перебила его.

— Это все, что тебе есть сказать? Мы только что сказали тебе о тысяче жизней нашего народа, которые все еще можно спасти, а ты толкуешь о том, как здесь появилась Исса? Тьяго, наши дети могут быть возвращены к жизни. Это невероятная весть. Разве ты не рад?

— Моя радость, госпожа моя, сдерживается реализмом, как и ваша должна бы. Где жить? Как жить? Это ничего не меняет.

— Это меняет все! — воскликнула она. — Все, что делаешь ты — безнадежно. Разве ты не видишь? Это все бесперспективно. Эта жестокость, эти нападения на гражданское население? Твой отец, никогда бы на это не пошел. Весь тот вред, который ты причинишь серафимам, Иорам вернет стократ, в тысячу крат. — Теперь она взывала к собравшимся. — Разве ты не получил удовлетворения от Тисалина? — Она указала на Тангрис и Башис, стараясь унять страх, от которого у нее мог бы сорваться голос. Взывать к Ожившим Теням? Она что, умом тронулась? «Помни о курице, которую они изображали», — одернула она свой всплеск истерии.

— В Тисалине, — сказала она, — вы убили сотни ангелов. — Сфинксы смотрели на нее немигающими глазами. — И за это умерли тысячи химер. — Один из сфинксов моргнул. Кару продолжила, обращаясь к остальным. Ой, как же быстро и яростно билось ее сердце. — А остальные из вас. Вы дадите им умереть. Ты дал им надежду — благословение Военачальника, послания. Мы восстали? И что? Все те племена на юге не могли предположить, что ты развяжешь эту борьбу, и тем самым, привлечешь к ним врага в таком невозможном количестве, только, чтобы оставить их. Ты хоть знаешь… — Кару сглотнула. Ее собственная жестокость казалось невероятно ледяной, колючей, чтобы говорить им такое. — Тебе хотя бы известно, что они, умирая, смотрели на небеса, ожидая, что ты придешь на подмогу?

Она увидела, как Баст, отшатнувшись, сделала шаг назад. Некоторые задышали так, будто им сдавили горло. Вирко уставился в землю.

— Не слушайте, — прорычала Тен. — Она не может знать, что там произошло.

— Я точно знаю, что случилось, — сказала Кару. Она в нерешительности помедлила. Это считалось за предательство — рассказ о неповиновении Белироса? Он бы сам им об этом рассказал, если бы был здесь, она нисколько в этом не сомневалась. Будущее восстание висело на волоске, и она могла оборвать его. Как же использовать то, что она знает? — Потому что одна из групп сделала то, на что не пошел никто из вас. Вы и вправду считаете, что Белирос и Иксандер, Вийя, Азай и Минас подались охранять какой-то город? Они пали, сражаясь с Доминионом на юге. Они погибли, защищая химер. А вы в то время чем занимались?

Солнце поднималось, в сердце нарастала тяжесть. Во дворе было светло. Тьяго ответил ей:

— А мы в это время занимались тем же, чем и ангелы, и по твоим словам, себе в ущерб, а не им. Хочешь, чтобы мы легли и обнажили свои глотки для них?

— Нет.

Кару сглотнула. Она ходила по тонкому льду: как привести доводы в пользу другого пути, не впадая в витание в облаках — в лучшем случае, ее сочтут наивной, в худшем — сочувствующей врагу, в чем ее уже винят. Все сводилось к следующему: она не могла предложить им настоящую альтернативу войне. Когда она вместе с Акивой мечтала о переустройстве мира, то считала, что ее народ продвинется вперед, как это каким-то образом произошло с ней — как будто будущее было некой страной, которую они могли увидеть, краем с другими правилами, где прошлое могло бы быть преодолено или забыто — словно счет убитых химер мог быть стерт с поверхности кожи их костяшек пальцев.

Теперь же, находясь вне вакуума той своей дурацкой любви, Кару видела, какими мрачными последствиями обернулась бы их мечта, если бы они продолжили ей следовать, какой бы грязной она обернулась, какой извращенной. Тот общий счет, который вели ангелы, никогда невозможно было бы смыть. Они бы всегда служили напоминанием: между ней и Акивой, химерами и серафимами, да и хамзасы тоже. Они бы не могли друг друга коснуться по-настоящему. Чтобы поверить, что они могли идти руку об руку. Их мечта стала еще призрачнее, чем когда-либо. И все же... единственная надежда, есть надежда. Слова, сказанные Бримстоуном еще тогда, в Праге, вернулись к ней сейчас, как подарок через Иссу.