— Нет, я пишу все мои картины для ангела, — тут же с легкостью парировал он, и опять я не смог догадаться, хочет ли он просто отшутиться или говорит вполне серьезно. Наверное, талантливый мальчишка, действительно вообразил себе, что рисует все это для ангела на заказ.
— Как же ты должен любить своего ангела, раз создаешь для него такое великолепие, — я устало опустился на краешек кровати и прикрыл отяжелевшие веки. В компании с Марселем я чувствовал себя в безопасности и, как это ни странно, в тепле, хотя из окна дул сквозняк. Наверное, меня, как по волшебству, согревает его душевная теплота. Я усмехнулся собственной мысли.
— Я не потревожу тебя и постараюсь не мешать, — пообещал я. — Буду спать на полу, если ты позволишь.
— Можешь спать, где хочешь. Все равно я привык работать ночи напролет.
— И ночи напролет кого-то ждать, — добавил я про себя, но вслух этого, естественно, говорить не стал. Зачем лишний раз бередить ту рану, которая, по всей очевидности, и так не дает Марселю покоя.
Возможно, сейчас Даниэлла ходила у нас под окнами, царапала дверь и злилась. Как странно, наверное, выглядит дама в легком элегантном наряде, которая, не ощущая ни холода, ни усталости, ходит по снегу перед чьим-то домом и кидает дикие взгляды на приоткрытое окно. Она, должно быть, хотела растерзать и меня, и Марселя, но сил для этого не имела.
Как хорошо, что я нашел участие и понимание хотя бы в этом странноватом, грустном юноше. Раньше я чувствовал, что схожу с ума, ведь мне никто не верил, никто не догадывался, что меня преследует призрак, друзья готовы были счесть меня безумцем. А с Марселем я мог бы всего лишь поговорить о своей беде, услышать всего несколько слов сочувствия и тут же ощутить облегчение.
У меня будто гора с плеч свалилась. Теперь я чувствовал, что в своем горе не одинок. И мне оказал моральную поддержку не какой-то там бездарный актер вроде Жервеза или охочий до прибыли Паскаль, а по-настоящему одаренный живописец, почти гений. Чем дольше я смотрел на его картины, тем сильнее убеждался в том, что Марсель гениален. Те ангелы, которых он себе представлял, оживали на его полотнах и были неописуемо красивы. Как странно, что в чердачной крошечной мастерской живописца я нашел целый сказочный мир. Здесь не было книги колдовства, не было драконьих кладов, но неизменно присутствовали иная сила и другое богатство. Картины Марселя сами по себе были сокровищем, а его тонкие изящные пальцы, усердно трудящиеся над полотном, хоть и не обладали сверхъестественной силой Эдвина, но казались по-настоящему могущественными. Силен тот, кто смог сотворить все это. Я наблюдал за тем, как под кистью Марселя рождается новая картина, и его искусство казалось мне волшебством.
— Знаешь, я умею колдовать, но мне кажется, что на самом деле колдуешь ты, — после долгих безрезультатных попыток заснуть обратился я к Марселю.
Ну, вот роковое признание сделано, я назвал себя чуть ли не проклятым, чародеем, но Марсель даже не вздрогнул. Действительно, его чистосердечию нет равных, раз он готов спасти любую заблудшую душу.
— Ты не веришь мне? — стал допытываться я, быть может, он считает, что я тоже фантазер и только поэтому не зовет на помощь и не крестится в присутствии последователя злых наук.
Марсель смешал какие-то удивительно сочные, блестящие краски на палитре и только после этого бесстрашно признался.
— После всего того, что произошло сегодняшней ночью, я бы удивился, если б ты начал отрицать свою причастность ко всем этим колдовским явлениям.
— Как ты можешь оставаться таким добрым, ведь я лгун, я не предупредил тебя о том, что сам во всем виноват, когда там, на улице, попросил твоей помощи.
— Ты был бы лицемером только в том случае, если б сейчас стал утверждать, что не веришь ни в какое колдовство, считаешь такое явление вообще невозможным.
— А ты разве не считаешь его невозможным?
— Я видел столько необычных вещей, что оставаться скептиком уже не могу.
Каждый мазок ложился на картину так ровно и к месту, будто таким и должно было быть это полотно с самого сотворения мира. Я сел на кровати, подпер голову рукой и стал следить за плавно взмахивающей кистью с таким вниманием, с каким обычно следят за волшебной палочкой, пытаясь выяснить, в чем же секрет удачного трюка.
— Я не могу спать, боюсь, что она явится ко мне даже во сне, — объяснил я Марселю, уточнять, кто, не пришлось, мы оба помнили о преследовательнице.
— Почему ты не пытаешься расспросить меня о ней и причине, по которой я оказался в таком затруднительном положении? — удивился я. Было странно, что Марсель без всякой боязни приютил у себя аристократа, которого преследуют беды, а сам продолжает работать с отсутствующим видом, и, кажется, мысли его витают где-то далеко-далеко.
— У меня вошло в привычку не задавать никаких вопросов полуночным гостям. Если они захотят о чем-то сказать, то сделают это без всякого принуждения.
Были бы все такими деликатными, с сожалением вздохнул я, покосился на приоткрытое окно, и беспросветная тьма за ним вызвала у меня какое-то оцепенение, похожее на страх, а вдруг это крылатый воображаемый друг Марселя приучил его к молчаливости. Вдруг этот друг вовсе не воображаемый?
Я хотел бы многое рассказать Марселю о своем страшном сне, который сбылся, о поместье и странном наставнике, о том, как начал заниматься колдовством, поссорился с господином всей нечисти, стал актером и каждый вечер дрожал в ожидании того, что обезглавленная дама придет на мой спектакль и займет одно из пустующих мест. Надо было бы спросить, кто покупал билеты на все те места, на которых я ее видел, уж не сам ли златокудрый монсеньер, но ответ я уже знал, скорее всего, каждый раз это оказывались те места, билетов на которые не купил вообще никто. Ведь Даниэлла теперь принадлежит к другому миру, скорее всего, у нее уже вошло в привычку отвоевывать для себя все то, что пока еще не занято смертными. Именно поэтому все эти существа так любят леса, болота, склепы или пустынные ночные улицы. Их тянет отвоевать все то, что хоть на миг становится легко доступным.
Марселю говорить, конечно, ни о чем не стоило. Зачем отягощать его жизнь еще и своими заботами? Судя по его утомленному виду и постоянной легкой печали, просвечивающий сквозь сосредоточенность взгляда, даже когда он рисовал, у него было полно собственных переживаний. К тому же, насколько бы искренне он мне не верил, а рассказ все-таки мог показаться ему чистым безумием. Хотелось бы, конечно, облегчить душу, но, учитывая странные обстоятельства, при которых я оказался в этой мастерской, лучше было помалкивать о собственных злоключениях. Намеки самого Марселя о неком сверхъестественном госте тоже далеко не воодушевляли.
