Михаил Окунь
ДОН ЖУАН В АДУ
Рассказ
«За лодкой женщины в волнах темно-зеленых, влача обвислые нагие телеса…» — прочитал любитель поэзии и прекрасного пола Григорьев в стихотворении французского поэта Бодлера «Дон Жуан в аду» и задумался: «Неужто у Дон Жуана все бабцы были такими мерзкими? Вот и дальше — законная супруга Эльвира вроде бы должна быть красавицей, а Бодлер этот самый пишет, что она тощая…»
«Попал Дон Жуан в ад, а куда же еще он мог попасть? Все мы, соблазнители, там будем, — продолжал Григорьев свои размышления над прочитанным. — И рулем на корме правит статуя Командора — ухватила обидчика за шиворот и утащила к черту на рога. И на веслах вместо Харона сидит злобный нищий, которого Дон Жуан когда-то подбил богохульствовать за бабки — отбывает, значит, трудповинность, сволочь этакая. А на том берегу черной речки уже торчит папаша, Дон Луис, дрожит как осенний лист, поминутно хватается за голову и разъясняет окружающим мертвецам, которые от нечего делать шляются по местности, что вот-вот прибудет его отпрыск, Дон Жуан, дерзкий грешник и безбожник. Спрашивается, сам-то почему сюда угодил, коли таким уж крутым праведником был?»
Утомившись от умозаключений, Григорьев оделся и вышел на улицу. Смеркалось. Стоял март, сырой и ветреный. Григорьев направился в близлежащее кафе под названием «Рыбка моя».
По дороге он вспомнил вычитанное недавно в одной эротической газетке: чем отличаются два великих сладострастника-развратителя — Дон Жуан и Казанова? Мол, первый на прекрасный пол наседал и всячески его подавлял. Словом, брал напором, доказывал свою неограниченную мужественность. Второй затевал светский трёп, вникал в проблемы, становился, можно сказать, лучшей подружкой. А уж потом заваливал в койку. Григорьев и сам с некоторых пор частенько задумывался, какой способ охмурения действеннее.
В кафе Григорьев сделал скромный заказик: холодный язык с горошком, сто пятьдесят коньяку. Отхлебнув из бокала, поморщился — все имелось в этом коньяке: и коньячный спирт, и чай, и сахар, а вот самого коньяка как раз не было и в помине. Тем не менее, внутри потеплело, и Григорьев огляделся.
За дальним столиком полупустого слабо освещенного помещения сидела над порожним граненым стаканом женщина лет тридцати в свалявшейся искусственной шубе, с бледным испитым лицом. Кстати, тут сразу надо развеять одно ходячее заблуждение: «испитое» — вовсе не значит «пропитое», а худое, изможденное. Хотя в данном случае лицо было в значительной степени и пропитым. Женщина блуждала мутноватыми очами по немногочисленным посетителям заведения. Поймав взгляд Григорьева, она тут же пересела к нему и искательно посмотрела в лицо.
«Только Дон Жуан! — нагрянула решительная мысль в головушку Григорьева. — К чертовой матери этого Казанову. Еще говорить с ними, выспрашивать о наболевшем, Дейла Карнеги разводить!..» Словно прочитав его мысли, женщина негромко сказала:
— Минет — тридцатник.
«Совсем недорого!» — обрадовался Григорьев, благосклонно кивнул и заказал для новой знакомой сто граммов самой дешевой водки без закуски — для дезинфекции, так сказать.
Через полчаса они оказались в темном парке, находящемся рядом с «Рыбкой моей». Перешли по узкому мостику через какой-то загробный ручей, прошлепали по грязи до укромной лавки, стоявшей около куртины голых кустов. Сели рядышком.
Григорьев с чисто испанским благородством вручил даме сердца три червонца вперед. Повозившись с брючной «молнией», по-донжуански напористо пригнул голову женщины вниз и приготовился вкушать райское блаженство. В этот момент кусты позади страшно затрещали, и Григорьева обескуражили чем-то весомым по башке. Этого оказалось достаточно, чтобы всё для него погрузилось во мрак.
Очнулся Григорьев на той же скамейке примерно через час. Вокруг никого не было. Как не было при нем бумажника с приличной суммой, часов «Ракета» в золоченом корпусе, ондатровой шапки. Последним благодеянием, оказанным ондатрой бывшему владельцу, стало смягчение удара.
Григорьев еле добрел до дому, и вся последующая ночь была для него сущим адом: раскалывалась от перенесенного удара голова, мучила изжога от выпитой дряни, жгла утрата денег, часов и любимой шапки. В милицию он решил не обращаться — во-первых, пришлось бы объяснять ментам, зачем поперся в одиннадцать вечера в пустынный парк, а во-вторых, все равно никого и ничего они не найдут.
Лишь с рассветом Григорьев взял себя в руки, умылся, подмигнул своему отражению в зеркале и как можно бодрее сказал:
— В следующий раз — только Казанова. Во всяком случае, сведений о том, что он парится в аду, нету.
© 2007, Институт соитологии
