— Конечно. Ложись и постарайся уснуть.
Она бессильно откинулась на подушки, будто из нее выпустили воздух. Потом она протянула мне руку, словно хотела меня удержать. Она закрыла глаза. Я уж было решила, что она отключилась, но тут она снова протянула руку, пытаясь нашарить сначала очки, а потом — телефонную трубку.
— Мама, твои очки здесь, — сказала я.
Мы по-прежнему были в Калифорнии, за окном еще был день. А я сидела возле нее, пока она наконец не заснула. Я потрогала ее руку, рука была холодной. Я оглядела спальню. Устланная белым ковром огромная белая комната, вся в атласных драпировках и зеркалах. Даже ее ночная рубашка и шлепанцы были из того же материала, что занавески и покрывало. На мой взгляд, ужас-ужас. Ничего личного. Но хуже всего была сама хозяйка спальни.
— Мама, ты счастлива? — прошептала я. — Ты получила что хотела?
На Сент-Эспри она проводила дни, а иногда ночи напролет на террасе в лекарственном дурмане, клюя носом над своими книжками, над своим пивом или перед своим телевизором. И так долгих четыре года. Или больше? Неужели все было настолько плохо?
Но она не слышала меня. Она крепко спала, а рука ее была холодной как лед.
Я прошла в свою комнату, закрыла дверь в коридор, расстелила кровать, бросила через стеклянную дверь взгляд на патио. Дом казался притихшим и спокойным. Наверное, мне еще ни разу не приходилось оставаться в пустом доме одной. Обслуга уже ушла в свои домики на заднем дворе. Даже садовник не копошился саду. Беверли-Хиллз словно вымер. И никто в жизни не догадался бы, что где-то далеко за стенами сада с апельсиновыми деревьями находится Лос-Анджелес со всей его грязью.
Я лежала и плакала. В голове бродили самые безумные мысли. Мне срочно нужно было хоть что-то предпринять! Мне надо расстаться с Марти. Здесь и двух мнений быть не может. Мне необходимо поехать или к Сьюзен, или к Джи-Джи, как бы тяжело ни далось подобное решение. У меня щемило сердце, и мне еще никогда не было так больно.
Я прекрасно понимала, что я всего-навсего ребенок, а дети легко проходят через такие вещи, и это, конечно, не любовь, детям запрещено любить по-взрослому, да-да, я все знала и все понимала. До достижения мною двадцати одного года любовь будет не взаправду, а словно понарошку. Но бог ты мой, как это все ужасно! Настолько ужасно, что мне не хотелось ни двигаться, ни думать, ни даже напиться.
И конечно же, я знала, что Марти вернулся. Я слышала, как на подъездную дорожку свернула машина. Я слышала, как где-то открылась дверь. Но я упорно продолжала смотреть в сторону патио, пытаясь проникнуть взглядом сквозь листву апельсиновых деревьев, укутанных калифорнийскими сумерками, и единственный звук, который доносился до моих ушей, был мой собственный плач. Вот так-то.
За окном стало совсем темно, и тут я поняла, что кто-то стоит под моей дверью со стороны патио. Марти. И он пытается открыть дверь.
Я чувствовала себя полностью раздавленной. Я знала, что поступаю неправильно, обнимая и целуя его. Но ничего не могла с собой сделать. Мне было все равно. На какой-то короткий миг мне стало на все плевать.
А еще я знала, что если займусь с ним любовью здесь, всего в десяти шагах от мамы, то буду делать это снова и снова. И уже тогда не будет поездки к Джи-Джи. Я сделаюсь послушной игрушкой в руках Марти, и мы останемся жить втроем под одной крышей.
И тем не менее я поцеловала его и позволила ему себя целовать, а еще позволила раздеть себя.
— О солнышко мое, только не оставляй меня! Не оставляй! — взмолился Марти. — И не оставляй ее, любовь моя! Не оставляй нас обоих! Она именно это имела в виду, когда просила, чтобы ты вернулась домой.
— Молчи. Ничего не говори, — прошептала я.
— Солнышко, у нее никого нет, кроме нас с тобой. У нее есть ты, и у нее есть я. И больше никого. Ты понимаешь, о чем я?
— Марти, очень тебя прошу, не напоминай мне о ней!
А потом нам было уже не до разговоров, и весь остальной мир перестал существовать для меня, и я поняла, что никогда, никогда не смогу порвать с Марти.
И тут раздался чудовищный грохот, какого мне еще в жизни не доводилось слышать.
На какую-то секунду я даже оглохла и так растерялась, что не могла сообразить, в чем дело. Оказалось, это был пистолет тридцать восьмого калибра, из которого стреляли с расстояния пятнадцати — двадцати футов. Марти, который тут же спихнул меня на пол, дико закричал:
— Бонни, милая, не надо! Не надо!
Но выстрелы продолжались, как мне показалось, до бесконечности. Вокруг все дребезжало и ломалось. Стеклянные бутылки на комоде за моей спиной, зеркало, электронные часы — буквально все разлетелось на мелкие осколки.
Но в действительности выстрелов было всего пять, так как Марти схватил ее за руку и вырвал у нее пистолет. Она истошно вопила. Он истекал кровью. Она отчаянно сопротивлялась и даже разбила стеклянную дверь, выходящую в патио.
— Беги, Белинда! Беги! — кричал мне Марти.
— Отдай мне пистолет! — визжала она. — Там остался еще один чертов патрон. Я использую его для себя!
Я оцепенела от страха и не могла двинуться с места. В комнату вбежала сиделка, потом кухарка и еще какие-то люди, которых я даже не знала. А Марти все повторял:
— Уберите отсюда Белинду! Уберите ее! Живо!
Тогда я отошла подальше, к бассейну, и уже оттуда услышала, что они вызывают «скорую помощь». Я увидела, что Марти как будто в порядке, а мама уже сидит на краю постели. И тут ко мне подбежала сиделка.
— Марти сказал, чтобы ты отправлялась в «Шато» и ждала там его звонка, — сказала она.
Оказывается, Марти дал ей ключи от своего «феррари» и попросил вывезти меня. Она велела мне сесть в машину, пригнуться и не высовываться до тех пор, пока мы не уедем подальше от Беверли-Хиллз.
Словом, ночка выдалась еще та.
На следующий день мамина сиделка действительно мне позвонила, чтобы сообщить, что с Марти все в порядке, он в отделении интенсивной терапии, но к полудню его переведут уже в обычную палату, а маме дали успокоительного и повода для беспокойства нет. И тут нагрянули репортеры. Сначала они названивали мне по телефону, ну а потом стали караулить под дверью.
Мне хотелось рвать и метать. Я только попробовала открыть дверь, как меня тут же ослепили по меньшей мере шесть фотовспышек. Затем я услышала, как репортерам велели убираться вон. Но всего минуту спустя уже кто-то другой стучался в мое окно. Я выглянула наружу и увидела парня из «Нэшнл инкуайрер», которого периодически отшивала на Сансет-Стрип. Он держал в руках книжечку со спичками, на которой был написан номер телефона. Он уже не впервые делал мне деловые предложения, сопровождая их словами: «Ребенку никогда не помешают деньги на карманные расходы. Зачем отказываться?» Я всегда отвечала, мол, спички действительно никогда не помешают, что повторила и сейчас, а потом резко опустила жалюзи.
