Три недели я кашлял и не знал другой температуры, кроме как 38 и пять.
Мне шесть раз на день кололи уколы, и врач с тревогой щупал мой пульс.
Когда я вышел из больницы, то мне казалось, что меня качает ветром.
В итоге я едва смог сдать два оставшихся экзамена.
Здесь я сделал вторую глупость. Я не сообщил Тоне о своей болезни. Я продолжал писать ей так, как если бы был здоров. Правда, теперь приходилось придумывать повод, почему я не еду к ней, как обещал.
Я не знал, что даже такая, казалось бы, невинная ложь, губит любовь, разъедает ее. Потом, месяц спустя, я признался Тоне, что сильно болел. Она удивилась, почему я не написал ей об этом раньше. Похоже, обиделась.
Я думаю, что в это время у меня еще была возможность все исправить.
Я должен был мчаться к ней сломя голову. Но я опять никуда не поехал.
И вдруг заметил, что она отвечает не на каждое мое письмо.
Я спросил ее, что это значит? Готовлюсь к диплому, ответила она.
Потом в ее письмах появилась какая-то непонятная, почти неуловимая сухость. Стали короче фразы. Исчезли прилагательные. Да и сами письма стали короче.
И вот однажды пришло письмо. Никогда бы не подумал, что оно будет последним. Тоня писала, что заканчивает техникум, что ее дипломная работа почти готова. Что учиться ей осталось всего месяц. Письмо было совсем короткое. И почти в самом конце два предложения, которые будто резанули по моему сердцу.
«Теперь можно и замуж. Шучу.»
И вдруг я понял.
То, что она действительно собирается замуж.
Только уже не за меня, олуха царя небесного.
Что у нее там есть претендент на ее руку и сердце.
Мой более удачливый и решительный соперник.
И что она вовсе не шутит.
И, главное, что она меня больше не любит.
Так, как прежде.
Но поверить в это я не мог. Я написал ей письмо. Одно, второе, третье.
Ответа не было. Я ждал две недели. Написал еще одно. В ответ — молчание.
И тогда я использовал запрещенный прием.
Дело в том, что я писал письма в Мичуринск, где Тоня училась.
Адрес поселка, к котором жили ее родители я знал лишь приблизительно.
Где-то недалеко от станции с необычным названием — Анна.
И я написал письмо по этому адресу. Простенькое.
О том, что шлю ей привет и жду ответа.
Но ответа не было.
Больше ничего не было.
Мне не хотелось жить.
Когда я пью яблочный сок, то всегда вспоминаю Семикаракоры.
И Тоню. Голубоглазую девушку с волосами чуть ниже талии.
Никогда больше не видел таких.
Я прожил жизнь. Признаюсь, иногда я почти совсем забывал про Тоню.
Но с удивительным упорством память моя вновь и вновь возвращала меня в мою юность, к нашему короткому счастью, к нашей любви.
Много лет не дает мне покоя одна мечта, одно странное желание.
Я хотел бы знать, как сложилась жизнь Тони.
Той девушки, в которую я был когда-то влюблен.
Хотелось бы, чтоб она была жива и чтоб я хоть на минутку смог увидеть ее.
Для этого всего-то нужно сесть на поезд и доехать до станции Анна Воронежской области. А там, мир не без добрых людей, — подскажут.
Я тешу себя мыслью, что Тоня не уехала далеко от родного дома.
Иногда я думаю, как будет выглядеть наша встреча?
Узнает ли она меня? А я? Узнаю ли я ее? Конечно, узнаю.
Мы обязательно узнаем друг друга.
Зачем мне эта встреча? Не знаю. Я просто хочу поговорить с ней.
Я уверен, она, как и я, ничего не забыла. Не должна была забыть.
Когда я думаю об этом, то чувствую, что какая-то мягкая, когтистая лапка сжимает мне сердце. И я закрываю глаза.
Я представляю наш разговор.
Я возьму ее за руку.
Она разрешит мне это.
Не может не разрешить.
Мне почему-то кажется, что в этот момент может произойти чудо.
Я готов отдать все, чтобы оно произошло. Чтоб это случилось.
Чтобы мы хоть на недельку, хоть на денек, вернулись туда, в Семикаракоры, и чтобы все было, как тогда: то же солнце, та же река, та же работа, те же вечера, те же люди — Колян, Сашка, Толян, Жека, Ваня, Коваленок.
Стожок сена и ветер в проводах.
Радостный блеск любимых глаз.
И лунная дорожка на воде, та, прежняя, по которой мы с Тоней плыли однажды.
И чтоб было нам восемнадцать лет.
