Наглым и оценивающим взглядом прохожусь по смявшимся за время сна чёрным брюкам и свободной белой рубашке, хотя бы расстёгнутой сверху на одну пуговицу больше полагающегося правилами приличия. Хмурый взгляд исподлобья — визитная карточка младшей Соколовой, не иначе, — и распущенные волосы, которые мне внезапно сильно хочется растрепать.
Кровь резко приливает к члену, никак не помогая сосредоточиться на том, что она вообще от меня хочет.
— Ты очень сексуальная, когда злишься, — ухмыляюсь, поудобнее устраиваясь на диване, и с наслаждением мазохиста наблюдаю за тем, как она борется с желанием закатить глаза или закатить скандал. Ни один из этих вариантов, впрочем, в перспективе не будет сулить мне ничего хорошего.
— А ты очень болтливый, когда выпьешь, — замечает ровно и хладнокровно, только взглядом уже не расковыривает во мне дыру, а яростно расхерачивает перфоратором, так, что даже уши закладывает.
Или это от возбуждения? Думать на отвлечённые темы как-то не выходит: после этого безумного утомительного дня думать вообще выходит крайне паршиво, зато желание долго и с упоением трахать её нарастает с той же скоростью, с которой один за другим вырубаются из-за аварийного состояния все отделы моего мозга.
— Так это не то, что ты хотела услышать?
— Это не то, о чём я тебя спрашивала, — увиливает от ответа ловко, словно лисица дерзко хлещет хвостом по носу догонявшей её собаки, прежде чем окончательно скрыться из виду.
— Ты задаёшь слишком скучные вопросы, Маша.
— А договариваться о моём увольнении у меня за спиной очень весело? — для меня наступает самое подходящее время изобразить озадаченность, сказать несколько слов о безвыходности создавшегося положения, с укоризной упомянуть о попытках позаботиться о ней и подытожить всё это хитро завуалированным «какой я у тебя молодец».
Но вместо этого я откровенно нарываюсь и улыбаюсь ещё более нахально, чем прежде. Даже включаю низкий торшер рядом с диваном, чтобы ей проще было разглядеть, что я ни капельки не жалею ни о своих планах, ни о том, что не стал её в них посвящать.
Всё же она и правда охуенно сексуальна, когда злится.
— Допустим, Лирицкий действительно объявит о сокращении в компании и первым делом избавится от бесполезных практиканток, как мне сказала Вика. А дальше что, Кирилл?
— А дальше, Маша… — беру маленькую паузу, с сожалением думая о том, что задавать правильные вопросы она всё же научилась. — Вы с подругой улетите на отдых в Турцию и там потеряетесь. И не найдётесь, пока мы не разберёмся с нашим таинственным злодеем, или пока о вас окончательно не забудут.
Апокалипсис обступает меня со всех сторон, не оставляя шанса на спасение. Землетрясение, извержение вулкана, цунами, смерч — всё разом и на полную силу, так что мне хочется просто закрыть глаза, лишь бы не видеть её взгляд, от спектра эмоций в котором хочется удавиться собственным галстуком.
— Маленький домик на Азорских островах, достаточное количество денег, у вас будет шенгенская виза — сможете перемещаться по территории Европы, если захотите. За вами будут приглядывать издалека, беспокоить по пустякам не будут. Это лучше, чем оставаться здесь и готовиться к собственным похоронам, — пожимаю плечами и, подумав, добавляю тише: — И лучше, чем сидеть в заточении в этой квартире.
Я, конечно, не жду от неё благодарности. И принятия, и смирения — не жду. И не хочу рассказывать о том, каким адом для меня обернётся каждый долбаный день, проведённый ею в раю, вдали от меня.
Ты ведь и сама должна всё понимать, да, Ма-шень-ка?
— Я тебя поняла, — кивает она с таким спокойствием, словно я сообщил ей, что вместо обещанной курицы на ужин будет говядина. И весь наш разговор просто сущий пустяк, не требующий внимания и не заслуживающий ни её, ни моих нервов.
Оказывается достаточно лишь одной капли её наигранного равнодушия, чтобы моя усталость вспенилась, зашипела и пошла едким дымом злости, застилающим глаза. Начинается чёртова непредсказуемая химическая реакция окисления моих органов, распадающихся на нестабильные частицы, движущиеся-движущиеся-движущиеся внутри, распирающие меня требующей срочного выхода энергией.
Хочу её поцеловать. Облизать, укусить, сожрать. Облапать, оттрахать, обнять. Остановить. Привязать, чтобы не смела больше и шага без разрешения ступить.
Маша демонстративно разворачивается и уходит. Медленно. Не спеша. Давая мне возможность как-то оправдаться напоследок, хотя оправдываться я как раз не собираюсь, потому что именно это решение принимал, полностью задавив свой неуёмный эгоизм.
— Маш, — рвётся неконтролируемое, нежное, прямиком из разодранной и разворошенной последними неделями груди, — я тебя люблю.
— Да пошёл ты… — бормочет шёпотом и прибавляет шаг, как обычно пытаясь трусливо сбежать от меня, будто у неё есть хоть один мизерный шанс сделать это в моей же квартире.
— Стой! — рявкаю на неё так громко и сильно, что где-то раздаётся жалобная дрожь стекла. Может быть, в моём собственном воображении, где ей уже приходится сполна ответить за все свои раздражающе-забавляющие выходки, к которым я начинаю испытывать нездоровую зависимость.
Её плечи двигаются вверх-вниз в такт тяжёлому дыханию, пальцы нервно мнут край рубашки, по которой сине-жёлтым конфетти рассыпались городские огни. И тёплый, приглушённый свет торшера мягким полукругом освещает тело вплоть до груди, а лицо так и оставляет укутанным мраком.
Эта тьма в твоей голове, Ма-шень-ка. В болезненных воспоминаниях, не позволяющих наслаждаться настоящим, в развратных мыслях, слишком долго не находящих своего выхода, в ложных надеждах, которые давно стали реальностью.
Мне хочется влезть в её шкуру и понять, отчего эта мелкая дрожь. Страх ли это, промораживающий насквозь и больно пощипывающий кожу. Ненависть ли, пускающая по мышцам судороги тех ударов, царапин, укусов, которые ей следовало бы оставить на мне. Возбуждение, парализующее снаружи и разрывающее искрами желаний изнутри.
— Вернись обратно, — приказываю ей, а сам напрягаюсь всем телом, чувствуя настолько острую и отчаянную потребность в нашей близости, что готов в случае чего тотчас сорваться и броситься следом. Нагнать, зажать, одержимым зверем вцепиться зубами в холку и иметь её до изнеможения.
Но Маша подчиняется беспрекословно, медленно возвращается к той же самой стене, лишь глаза её метают в меня молнии и жгут, жгут леса, обволакивая нас едким, удушающим, неожиданно пьянящим смогом.
Это противостояние может длиться вечно. До общей победы или общего поражения. До последнего вдоха или первого крика. До конца, без препятствий.
Мы увязаем в сахарном сиропе безумия, настолько сладком после привычно глотаемой прогорклой безысходности, что спазмом сводит горло. Барахтаемся нерешительно, совершаем маленькие, бесполезные рывки: сдвинуться ближе к краю дивана, облизать пересохшие губы, громко сглотнуть слюну, остановить уже было дёрнувшиеся сжаться в кулак пальцы. Мы — две маленькие глупые букашки, сломя голову бросающиеся на свою приторную, манящую гибель.
Застреваем, проваливаемся, тонем, глохнем. Сходим с ума в предсмертной агонии, сбрасываем с себя все ограничители морали, нормы, стыда, чтобы выкарабкаться вместе.
— Подойди ко мне, — голос низкий и хриплый, рычащий, урчащий, по-настоящему звериный. И все желания, все порывы лишь на уровне инстинктов, дикого и животного безумия, захватывающего разум и полностью подчиняющего тело.
Глаза в глаза. Вызов. Схватка. Бой.
— Иди ко мне, — повторяю ещё медленней, тише, уверенней. Зову. Прошу. Приказываю. Требую. Нуждаюсь в ней.
Это больше, чем физическое влечение; сильнее, чем любая привязанность; крепче, чем самая чистая дружба; важнее, чем воздух и вода; дольше, чем вся жизнь. Покорять, усмирять, подчинять её тело и разум, чтобы суметь втиснуться, нагло и самоуверенно пролезть в её сердце и душу.
Первый шаг решительный, смелый, резкий, — назло мне и самой себе, вопреки всему. Шаг гнева, заходящейся в яростном шипении пантеры, загнанной охотником в угол.
