Упав на кровать, мы, как два разъяренных зверя, сцепившихся в смертельной схватке, душили друг друга в судорожных объятиях, царапались и кусались. Мы были возбуждены настолько сильно, что, испытав блаженство один раз, не остановились, а, не разжимая объятий, бросились в погоню за новым наслаждением…
Наконец, мы забылись тяжелым сном.
Когда же я пробудился, солнце уже играло ярким светом, его лучи проникали сквозь шторы и играли на богатых коврах и шелковых тканях. Это чарующее, яркое, поэтическое пробуждение после бурной ночи привело меня в себя. Фанни еще спала. Рассвет розовел на ее нежных щеках, на губах едва заметно светилась трогательная улыбка, ее прекрасное обнаженное тело ласкали первые лучи солнца. Я любовался ею, и светлое чувство любви всколыхнуло мою душу. Мне хотелось шептать ей нежные слова, ласкать ее упругую грудь. Она казалась мне слабой и беззащитной. Я понял, что полюбил эту прелестную девочку, полюбил всем своим существом, полюбил навеки. Но я чувствовал, что эта любовь не принесет нам обоим счастья. Страшная ночь непреодолимой преградой встала на пути к нашему счастью. Я готов был в это утро отдать даже жизнь, чтобы все случившееся оказалось кошмарным сном, плодом извращенной фантазии, но кошмар был реальностью, и мы были не только свидетелями, но и участниками его. Пока Фанни была рядом со мной, я был счастлив, но не мог не думать о том, что пробуждение разрушит это хрупкое, призрачное счастье, и я был бессилен этому помешать, благодаря Гамиани, жестокая рука которой повергла нас в пучину разврата. Я не мог простить себе того, что я не вырвал Фанни из рук этой порочной женщины и, движимый самыми низкими инстинктами, стал соучастником развращения невинной девушки.
Но Фанни, как она была прекрасна! Чистая и свежая, как цветок, омытый утренней росой, она сладко спала на этом ложе разврата. Казалось, стоит только коснуться этого великолепного тела, и нежный цветок завянет. Весь ее облик олицетворял собой самую чудесную мечту. Изящно склоненная головка покоилась на изгибе тонкой руки, нежно очерченный профиль будто сошел с картины божественного Рафаэля. Каждая линия ее совершенного тела дышала томной негой. И страшно было думать о том, что этот волшебный цветок был безжалостно сорван и грубо растоптан. Одно движение похотливой руки графини смяло и разорвало тонкий и чистый мир сладких девичьих грез. Но во сне она была еще чиста и целомудренна… Однако этот сон не мог продолжаться вечно, и я с ужасом ждал ее пробуждения, лихорадочно перебирая мысли, думал о том, как мне защитить эту невинную душу от жестокого удара, который нанесет ей пробуждение.
И вот она проснулась, с улыбкой, находясь еще во власти своих грез. Она проснулась, как просыпалась, наверное, каждое утро, томно потягиваясь и радостно улыбаясь, но увы… Стоило ей увидеть меня, как она в ужасе закрыла глаза, еще не в силах поверить в реальность страшной ночи. Охваченная отчаянием, она горько зарыдала. Ее горе глубоко взволновало меня, ее боль вдруг стала и моей тоже. Стараясь хоть как-то утешить бедное дитя, я мягко обнял ее, и она доверчиво спрятала свою голову на моей груди. Я ласково гладил ее волосы, шептал ей слова любви. И, о чудо, мои нежные слова оказали целительное действие!
Рыдания девушки стали утихать. Она еще всхлипывала, слезы еще струились по ее горячим щекам, но слабая улыбка уже раскрыла ее губы. Сначала мои пылкие слова любви удивили и даже испугали ее, но потом она с жадностью и восхищением ловила каждое слово и даже прижалась ко мне, робко, застенчиво, будто желая сказать: «Да, я твоя, я принадлежу только тебе, я люблю тебя!»
Потом она заговорила. Я с умилением и восторгом слушал, как она доверчиво и наивно раскрывала передо мной свою чистую душу. Я целовал ее глаза и губы, будто хотел выпить до дна этот нежно журчащий родник. Я готов был пожертвовать всем, чтобы это счастье продолжалось вечно. Потом она отдалась мне пылко и самозабвенно. Это было апофеозом нашей любви и счастья….
Как бы не хотелось мне прерывать этот пленительный сон, но время шло. Каждую минуту сюда могла войти Гамиани и отнять у нас последнюю надежду на счастье.
— Бежим отсюда, Фанни! Покинем скорей этот мерзкий дом! — воскликнул я, и, спустя несколько минут, мы, держась за руки, направились к выходу.
Уже у самых дверей я, не в силах перебороть искушение, вернулся, чтобы в последний раз взглянуть на нашу страшную покровительницу. Гамиани лежала, распластавшись на ковре, ее тело было покрыто пятнами крови и извержений, на лице блуждала порочная улыбка. Я стремительно повернулся и, подхватив Фанни, бросился прочь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот страшный дом.
Время шло. Дни стремительно сменяли один другой, неся мне новые радости и огорчения. Моя любовь к Фанни наполняла их неведомыми мне доселе ощущениями. Случалось, что по несколько дней нам не приходилось видеться, и эти дни я считал безвозвратно потерянными. Я не мыслил себе жизни без своей юной возлюбленной и надолго впадал в меланхолию, если обстоятельства мешали нашим встречам. Но стоило мне только ее увидеть, как душа моя снова наполнялась счастьем. Однако даже в самые восторженные минуты тень Гамиани стояла рядом. Напрасно я убеждал себя, что Фанни не подпала под влияние злых чар извращенной графини, что пережитая вакханалия не наложила отпечатка на ее нежную душу, не оставила глубокого следа в ее памяти. Узнавший однажды вкус меда никогда не удовлетворится патокой. И, несомненно, Фанни, в конце концов, пресытилась бы моими ласками и захотела бы испытать то, что уже испытала однажды ночью.
Вскоре мои опасения подтвердились. Фанни становилась все требовательнее к моим ласкам. Часто она раздражалась без всякой причины или вдруг становилась как-то уж слишком мягкой и тогда долго не хотела отпускать меня от себя, заставляя вновь и вновь ласкать себя. В такие ночи я пугался ее ненасытной жажды чувственных наслаждений, но боязнь потерять возлюбленную заставляла меня напрягать все силы, так что утром я был совершенно измучен. В довершение всего она всякий раз изобретала новые виды наслаждений, подчас трудновыполнимые и даже болезненные, но я потакал всем ее капризам. Я так сильно хотел, чтобы она вкусила в моих объятиях высшее блаженство, что это стало моей навязчивой идеей, и я перестал получать от наших любовных утех какое-либо наслаждение.
В конце концов, я понял всю несостоятельность своих попыток подарить счастье бедной девушке и оставил их. Каждое свидание теперь причиняло огромную боль нам обоим. Все чаще мне приходилось наблюдать, как Фанни в бессильной ярости каталась по кровати, терлась животом о ворс одеяла, принимая самые бесстыдные позы и, наконец, измучившись от бесплодных попыток удовлетворить себя, рыдала, уткнувшись лицом в подушку.
