Да-да, той самой графине, которая столько раз (мы помним истинную причину!) соскальзывала со скамьи и, тем не менее — подала голос на три удара позже, когда уже совсем без сил на пятой дюжине забилась, в голос закричала и сдалась ее вечная соперница. Они и сейчас были обе здесь — да-да, вы не ошиблись, разве вы не знали? (шепотом в уши друг другу, под взмах вееров или клубы трубочного дыма) — они с супругой Пал Платоныча терпеть друг друга не могут! Того и гляди, как с милой улыбочкой друг в дружку вцепятся, только клочья полетят!
Провидение (в лице старого лиса Нила Евграфовича) сейчас притушило костер старой вражды — дочери обоих находились в разных четверках. Но все равно, все равно… При каждом судорожном движении графини Натальи, при каждом ее сдавленном стоне супруга Пал Платоныча словно подталкивала ее взглядом, словно пинала, злорадно отметив, что с обеих дюжин прутья на теле Натальи были истрепаны полностью.
Оба пучка Машеньки тоже были признаны достойно использованными — причем дядюшка Григорий даже удивился сам себе (хорошо, хватило ума это удивление не облачить в громогласное недоумение) — вроде сек как обычно, а прутья в растреп… Хм… Неужто у Машуньки задница потуже стала? Сейчас уж не проверишь, пошлепав всей могучей пятерней… Ладно, это еще успеется. Только бы ненароком не обидеть племяшку: сечь-то стану как положено, однако же все дурехи гляди, как упрямо лежат! Даже на второй дюжине ни одна в громкий стон не пошла! Так себе, ойкают, подрыгиваются, а чтобы по-серьезному…
Ну ладно, вон Нил Евграфович к колокольчику потянулся. Пора и к делу, тем более не след надолго у Евгеши с Машенькой задерживаться — ради приличия еще с графиней парочкой слов, а потом…
А потом легкий перезвон серебряного колокольчика, почти одновременный взлет прутьев, «хоровой» хлест свежих розог по блестящему от кваса телу и… И темперамент, и опыт «воспитателей» все-таки был разным. Снова зачастил тот, что крайний слева, внезапно грудным контральто пробился стон купеческой дочки, почти сразу за ней неловко вскинулась и едва не сорвалась со скамьи юная графиня Наталья. Начиналось самое интересное — розги секли по уже битому, во вспухших полосах, телу, терпеть порку становилось с каждым ударом все труднее, все невыносимее, движения становились все более резкими и отчаянными, и…
Третий раз шепоток восторга прошелся «по вине» Машеньки — снова только лишь на грудях и коленочках удержалась, размашисто сыграв круглыми бедрами и гибкой спиной. Отлетели в сторону кусочки концов розог — пришлось менять прутья дядюшке Григорию, а в трудном, хотя и почти прикушенном стоне Машеньки послышалось что-то благодарное — не ему, нет. Девке, которая про напряженное пузо сказала — если бы не ее слова, точно бы быть на полу! Правее двинулась, розги задом поймала, краешки вразхлест, кончики вдрызг, а живот приподняла и рывком от боли ушла, от злого огня на голых бедрах.
Смена розог посреди дюжины шла в добрый зачет девушке — и даже Машенька-старшая успокоилась по поводу движений дочери. Поняла и заметила, как уловила Машенька нужное движение, его ритм и игру тела, да вот только… Ну, Григорий, я с тобой потом поговорю! Как же это так — третья розга и все в лохмотья! Даже дома так не секли! Нет, конечно, секли и похуже, но чтобы с пятого удара розги истрепались — это уж слишком…
А Григорий, словно винясь перед Машеньками, седьмую розгу уложил не по горящему заду, а по гибкой спине девушки. Сечь по спине разрешалось — но только не выше условной линии на пядь от лопаток. Причина предельно проста — в декольтированных платьях. Не дело, чтобы следы от розог показались в спинном вырезе! Домострой домостроем, однако светские условности… Не век же после порки им отлеживаться — может, кому-то уже через два-три дня на бал! Не лишать же девицу заслуженного удовольствия неловкими росчерками розог на нежной спинке!
Тут дядюшка Григорий, конечно, не промахнулся — розги оставили свои полосы ровно там, где разрешено. Лучше бы он «не винился» — Машенька ждала удара по бедрам, а рывок прутьев по спине столь же внезапно, как стон Агафьи, вырвал стон и у нее — пусть не длинный, пусть не громкий, но она застонала!
Она еще не знала, что теперь ей подвластно было все — хоть розги дядюшки Григория, хоть розги с двух сторон сразу, хоть та плеть, про которую говорила девка и которая «зад в клочья». Она еще сама не знала себя, свое упрямство и свою натуру, так щепетильно воспитанную папенькой и маменькой — нежданный, стыдный и недопустимый стон до слез, до судорог разгневал нашу Машеньку. Разгневал на себя, на свою слабость, на свое невнимание (я должна была видеть, должна была понять, куда лягут розги!) Неуловимо напряглось ее тело — ровно настолько, чтобы не подвело клятое мыло. Неуловимо сжались губы — ровно настолько чтобы не следов от зубов. Неуловимо прищурились глаза — ровно настолько, чтобы… а-а-хах… — снова привычная дядюшкина «под сладенькое» — и удивленно топорщатся усы Григория — Машенька лежит как влитая, словно и не по ее телу сейчас сочно секанули прутья. Снова по спине — и снова мертвое, в напряжении окаменевшее тело, снова единый звук прутьев без голоса Машеньки…
А справа и слева уже заголосили две сразу — и если юная графиня все-таки пересилила себя и замолчала после второго вскрика, то дочка Н-ских окончательно выбыла из «спартанского состязания» — даже если забыть о падении, четырех отчаянных криков подряд не мог не засчитать даже очень благодушный сегодня Нил Евграфович. Ее почти что унесли, заливаемую потоком собственных слез и тихими угрозами отца семейства, а Машенька внезапно ощутила, что новая розга пока не свистит на ее теле. Да, правильно — три дюжины позади…
Девка плеснула квасу куда щедрее, чем раньше — оно конечно, на рубцах щиплет ужасть как, вон барышня аж онемела от боли, однако квас-то с ледянки, все остальное еще как охладит! Ей сейчас холодку самое то, а боль… а боли и так много, вон аж губы припухли — кусает изнутри, глупая… Чего бы руки не кусать — а, потом же платья ихние… Ну и пусть. Так же хужей, когда губы… Но подсказывать заново остереглась — внимание было приковано как раз к Машеньке и юной графине Наталье, которые остались рядом и которых сейчас готовили к четвертой дюжине розог.
Насчет Агафьи все уже было понятно — она бы и рада сдаться, однако грозный взгляд купца приковал дочь к скамье. Хотя и он понимал — еще три-четыре розги, и Агафья не выдержит порки. Тут же нашел оправдание — зад-то у нее пошире будет, чем у этих, рубец подлинней получается, Агашке больней, вот и всех делов… Все одно — дома я тебя по-другому учить стану, негодница! Одна надежда, может, Глафирка не подведет!
