Она — чужая. Но она моя.
И как это объяснить, я не знаю. Хотя бы себе объяснить…
Отступаю на шаг, в темноту. Под ногами мягко пружинит мох. Сана спрыгивает на землю. На фоне других женщин она выглядит как чертов Мазерати у ворот сельского клуба. Хотя ничего вроде бы для этого и не делает. Она даже оделась скромно. Как все. В простые синие джинсы и стеганую фуфайку. Но с таким же успехом, она могла напялить на себя и мешок.
Прежде чем присоединиться к народу, Акай приобнимет ее за тонюсенькую талию и соскальзывает ладонью вниз по крутому бедру. Практически незаметный для других жест на меня действует как красная тряпка на быка. Бесит то, как он обращается с ее телом! Так, будто оно принадлежит ему даже в большей степени, чем ей самой. Мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы вернуть себе хоть немного самообладания.
Открываю глаза и наталкиваюсь на ее взгляд.
Она не может меня видеть. Я готов на это поспорить. Но что-то неведомое снова и снова притягивает нас друг к другу.
— Эй, начальник, что ты стоишь, скучаешь? Давай еще по одной?
Идем к столу. Туда же направляется и Акай с Саной. Здороваемся. Темекая встречают как самого дорогого гостя. И если обычно такое поведение выглядит неестественно и заискивающе, то сейчас сомневаться в искренности публики не приходится. Для него тут же освобождают местечко в центре стола. Оформляю тарелку с закуской и рюмку. Сане полагается аналогичный набор. Она благодарно улыбается женщинам и извиняется, что не смогла выбраться пораньше, помочь. Те отмахиваются — невелико дело. Сана здесь пользуется не меньшим уважением, чем Темекай. То, что она его любовница при живой жене, кажется, никого не волнует. Личную жизнь Акая в этих краях обсуждать не принято.
За столом завязывается обычный в таких случаях треп. Обсуждают все — от политики до недавно ожеребившейся чистокровки Петровича. По какой-то насмешке судьбы, мое место — по левую руку от Саны. Сидеть рядом с ней, дышать ей и не касаться — то еще испытание. Но я не могу уйти. Неизвестно, когда еще мне удастся послушать речи Акая и узнать, как тот настроен по отношению к действующей власти. Вот такой пьяный треп — как раз то, чего мне так не хватало, чтобы сформировать какое-то свое мнение об этом.
— А ты чего, Семеныч, не пьешь?
— Так его, Акай Аматович, Людка за яйца взяла. Он теперь трезвенник!
— Страшная женщина, — пьяно подхихикивает Кутепов. Если до баньки он еще держится молодцом, то после — совсем мужика развозит.
— Не та женщина страшна, что мужика за яйца держит, Сережа. А та, что за душу его, — Акай делает хватательное движение рукой и с силой сжимает в кулак пальцы. А сам на Сану косится… Косится! — Пойдем, — велит ей. — Я тоже хочу попариться.
— Может, лучше не надо? После выпитого. Вредно…
— Вот девочка у меня, а? Все о здоровье моем печется. С чего, спрашивается? Да я и эти горы переживу, — смеется Акай. — Пойдем-пойдем. Так веничком тебя отхожу, что еще спасибо скажешь.
Я стискиваю пальцами край древней посеревшей от времени скамейки. В палец тут же впивается заноза. Плевать. К черту! Народ уже давно разбрелся по домам. Я тоже могу уйти. Встаю, как только Сана с Акаем отходит. И иду, куда глаза глядят. Спотыкаясь о корни, не помня себя от ревности. Кровь в ушах шумит. Сердце заходится. Какая же это пытка — знать, что она с ним… Вот прямо сейчас. Что он её… Ага, парит. Как же.
В темноте натыкаюсь на сплошную стену. Шел домой, а пришел к той самой бане. В отдалении звучат изрядно подвыпившие голоса. Я трясу головой, делаю шаг назад, но, притягиваемый, будто магнитом, тут же возвращаюсь обратно. Обхожу избушку и… В небольшом узком окошке предбанника они. Окно приоткрыто, и если хорошенько прислушаться, можно услышать…
— Ну, зачем? Почему здесь? Акай… Прекрати. Любой может увидеть!
— Ну, и пусть видят. Все знают, что ты моя…
Он кусает ее ухо и, стянув вниз полотенце, мнет высокую упругую грудь.
— Это и так все знают. Акай, ну, пожалуйста, давай дома… Я тебя прошу.
— Конечно-конечно. Ты только немножечко меня приласкаешь… И все. Ну, давай же. Возьми его. Помоги…
Каждое его слово в моей голове — взрывом. Я не могу на это смотреть. Я не могу уйти. Я боюсь, что ворвусь туда и…
Акай отступает на шаг. Разворачивает Сану к себе лицом. И укладывает ее ладонь на свой не эрегированный член. Может, возраст берет свое. Или так действует алкоголь. Но ничего не происходит, сколько бы она его ни ласкала. Все без толку. Сколько так проходит времени? Понятия не имею. Я застываю в безвременье, парализованный то ли смертельной болью, то ли такой же яростью. Я не понимаю, где заканчивается одно и начинается другое. Реальность вгрызается в меня голодной псиной. Каждый жест Саны, каждое движение — высекаются на подкорке.
На его месте должен быть я.
— Все! Хватит… — Акай обхватывает глотку Саны лапищей. — Думаешь, я не понял, что ты меня опоила? За дурака меня держишь? Или думаешь, это тебя спасет? Так я тебя как угодно трахну… Куда угодно. Знаешь, сколько есть вариантов? Знаешь… — трясет ее с силой и сжимает, сжимает пальцы…
Я отмираю в один момент. Несусь к входу. Толкаю дверь и укладываю Акая в одно касание. Он даже понять ничего толком не успевает. Неуклюже заваливается на Сану и стекает по ней на пол.
И вот тогда я фактически впервые вижу ее глаза. Стеклянные глаза куклы. Мне становится просто до жути страшно. Впервые настолько страшно. Страшно за неё…
— Ну, и какого черта ты творишь? Он же тебя за это убьет, знаешь? — она жутковато улыбается. Голая. С натертыми его стараньями сосками.
Я судорожно соображаю, как быть. Пожалеть? Она не простит. А если нет, то что тогда? Отыгрывать равнодушие? Но как, если у меня внутри… будто струны лопаются. И все звенит… звенит! Расходится по телу вибрацией.
И как никогда прежде хочется убивать.
— Акай ничего не узнает. Скажешь, что его развезло в бане, и все дела. Помнить он ничего не будет, — уверенно, насколько это возможно, говорю я и протягиваю ей полотенце, чтобы прикрылась. — Давай, одевайся. Позовешь мужиков. Они его дотащат до койки в конторе. Сана! Ты меня слышишь?
— Да… Да, конечно.
— Продержишься, девочка? Сможешь? — вырывается прежде, чем я успеваю осознать, что ляпнул. Сана каменеет.
— Никогда… Никогда, слышишь, не смей звать меня так. — Ее голос тих, но звучащая в нем ненависть просто сбивает с ног. Я телесно ее осязаю. Эту лютую ненависть…
— Не буду. Обещаю. Когда ты станешь моей, я придумаю что-то получше. А сейчас одевайся, пожалуйста. Пока нас не застукали.
Глава 10
Сана
Не знаю, сработает ли план Исы, но другого у меня нет. Собрав в кулак волю, я возвращаюсь к столам и прошу мужиков помочь мне дотащить до койки якобы упившегося Акая. Те веселятся — не часто им доводится видеть его в таком состоянии. Пыхтят, чертыхаются, спотыкаясь в темноте, но все же дотаскивают дорогого гостя до конторы.
— Ну, и здоров же, медведь! Это ж надо…
— Степаныч, неси одеяло с подушкой. Чистого белья нет! — будто оправдывается молодой парень из числа еще незнакомых мне сотрудников заповедника. Пару минут спустя мне вручают сбившуюся в ком подушку и старый, побитый молью шерстяной плед. Как сквозь сон, я заботливо помогаю Акаю устроиться поудобнее.
Мне что-то говорят. Я что-то отвечаю. И, кажется, даже смеюсь, отыгрывая свою роль. Откуда на это берутся силы — не знаю. Впрочем, очень скоро и они заканчиваются. Как добираюсь домой — не помню.
Шаркая ногами по полу, бреду в кухню. В темноте натыкаюсь на стул. Сползаю по нему на пол. Утыкаюсь горячим лбом в мягкое сиденье и, больше не сдерживаясь, громко всхлипываю. Всхлип тут же перерастает в плач, плач — в вой. Я задыхаюсь и хриплю в страшной агонии. К черту! Меня все равно никто не услышит.
Не знаю, какие связи приходится задействовать Акаю, чтобы ко мне допустили независимых специалистов, но те наезжают в наш ПНД целой делегацией. А еще через несколько дней меня навещает и он сам.
