Но до этого случились еще две истории. Одна больше моя, другая – ее.
После того как маму попросили съехать очередные ее друзья, она нашла себе комнату в большой квартире, которую занимал афроамериканец Джесси, не слишком известный джазовый композитор. Квартира была просторной, в деньгах Джесси не нуждался, но желал помощи в выгуливании собак, особенно в те моменты, когда отлучался в командировки. За стеной располагалась другая половина квартиры, если можно так выразиться. Когда-то десятикомнатную квартиру разделили на две и так продали – после гибели семьи владельцев на «Титанике». Но осталась одна общая дверь, закрытая на ключ, который почему-то хранился у Джесси. Соседом его оказался некий востребованный голливудский актер, практически не появлявшийся на той жилплощади. Джесси приноровился открывать заветным ключиком дверь и купать собак в ванной того актера, благо что никто его за шкирку не хватал, пальчиком не грозил и штрафов не выписывал. Как-то раз Джесси притащил откуда-то комод и поставил его к маме в спальню. Она, естественно, обрадовалась. На вопрос – откуда такое чудо, Джесси невнятно отшутился, а через несколько дней к ним в квартиру позвонила полиция, с вопросом: не видели ли они, кто мог обокрасть соседа. Джесси ответствовал, что не видели. После ухода полиции бедняга изменился в лице и признался маме, что комодик стащил у актера, и, если его найдут – им обоим не миновать крупных неприятностей. А надо вам сказать, что из квартиры Джесси существовал ход на крышу. Так что маме вместе с Джесси пришлось тащить эту вещь по лестнице наверх и надеяться, что там ее никто не найдет. Откуда у мамы взялись силы при ее хрупкой конституции и весе в сорок пять килограммов – непонятно. Но взялись. И когда полиция попросила осмотреть квартиру Джесси, то вполне себе удостоверилась, что никаких следов преступления не имеется. Пораскинув мозгами, Джесси решил, что комодик надо опять тащить вниз, чтобы полиция не вздумала заглянуть на крышу и не обнаружила сей скорбный предмет преступления именно там, ведь выход на крышу был только со стороны их квартиры! Затащив старинную вещь обратно, они с трудом впихнули ее в ванную комнату, и великий джазмен весь остаток ночи рубил топором антикварное изделие и выносил кусочки в хозяйственной сумочке на помойку мелкими порциями. Разумеется, мама кинулась искать новое место жительства. Сразу после той незабываемой ночи.
Она искала возможность остаться в Америке, потому что Россию ненавидела. Зарабатывать она не умела ни в Москве, ни в Нью-Йорке, поэтому просто надеялась на чудо. И чудеса периодически случались. Она стала писать музыку: симфонии. Кропотливо и упорно изучала, как это делается, училась буквально «на коленке», «вслепую». Немного ей помогал ее друг Армен. Еще в Москве он стал постоянным гостем нашего дома. Когда я поступала на подготовительное отделение школы-студии, и он, и мама помогали мне: слушали мою декламацию, правили ударения, интонации, учили раскрепощаться. В период пребывания мамы в Италии Армен приходил и учил меня петь. Оказалось, что слух у меня все-таки есть, а кроме того очень красивый голос: меццо-сопрано. Потихоньку мои комплексы по поводу слуха стали исчезать. После отъезда мамы мы с Арменом время от времени разговаривали по телефону: он иногда звонил ей и передавал от нее сообщения. Звонки тогда обходились недешево. Я помню, что бабушка иногда заказывала переговоры на центральном телеграфе, и мы часами ждали своей очереди.
Как-то раз он позвонил мне, чтобы передать очередной привет от мамы и по моему голосу понял, что я расстроена. Мне и правда было одиноко и грустно, и когда он предложил прийти и сварить кофе и поболтать, я согласилась, ведь я воспринимала его как маминого друга и моего учителя и мне в голову не могло прийти, что он может смотреть на меня несколько иначе. Несмотря на потерю девственности я по-прежнему оставалась наивной девушкой, а может быть, просто непроходимой дурой.
Я остановилась и посмотрела на Максима.
– Я не могу, – прошептала я. – Не могу рассказывать об этом. – Слишком личное.
– Вам стыдно? – спросил он, внимательно глядя мне в глаза.
– Да.
– Он вас изнасиловал, судя по всему?
– Д-да.
– Но вы же не виноваты, чего стыдиться? Это он несет ответственность за свой поступок. Вы рассказали матери о случившемся?
– Да, но… она мне не поверила. Поговорила с ним, и он сказал, что я сама… завлекла его… А она решила, что правду говорит он. Ей оказалось так проще, ведь он так много делал для нее всего нужного по работе… Это меня убило, – я заплакала…
Максим встал, присел на диван и обнял меня. Я оказалась в тесном кольце сильных рук, уткнулась ему в плечо и зарыдала, выплакивая всю свою боль и обиду. Он дал мне несколько бумажных салфеток, моментально промокших от такого количества влаги. Ухватив за подбородок, он поднял мое лицо и посмотрел в глаза. Провел большим пальцем по моим губам. Я задрожала и подалась к нему. Он помедлил, словно не решаясь ко мне прикоснуться, прошептал: «Хорошо, что ты не моя пациентка», – и впился в мои губы. Мне показалось, что мир перевернулся, голова закружилась и низ живота запульсировал болью, требуя снять напряжение. Я взъерошила его волосы и снова потянулась к его губам. Они такие мягкие и чувственные, а его поцелуи одновременно грубы и нежны, и это просто сводило с ума. Максим медленно просунул руку под мою блузку, выпустил из чашечек бюстгальтера ноющую от желания грудь и больно ущипнул за сосок. Я ахнула ему в губы, но только еще плотнее прижалась к его телу. Руки Максима заскользили по моему позвоночнику, погладили ягодицы и стали трогать внутреннюю сторону бедер.
Его язык медленно ласкает мой сосок, после чего он резко прикусывает его зубами и опять начинает сосать его. Мне уже не терпится, я хочу, чтобы он вошел в меня, жар внутри становится нестерпимым.
– Хочу чувствовать тебя всем телом, – прошептал он. – Ты потрясающая!
Схватив обе мои руки в стальной зажим, он опрокинул меня на диван. Туфли слетели, юбка задралась, открывая ноги и кружевные трусики. «Как хорошо, что я подумала о красивом белье», – мелькнула у меня мысль, но тут же исчезла, потому что другая рука Максима отодвинула край кружев и проникла внутрь, раскрывая мое постыдное мучительное желание. Мое тело жаждет его, но я не могу произнести ни слова, только прерывисто дышу. Мои губы пересыхают, и я облизываю их. От Максима исходит такой разряд тестостерона, что кружится голова. Он дразнит меня, то вводя пальцы в мое лоно и вращая ими, то замирая в неподвижности, медленно вытаскивая их и обводя вокруг моего клитора. Я поднимаю бедра выше и подаюсь к нему, сигнализируя о нестерпимом желании.
