— А правда, что он и лодку проглотит?
— Кто? — аж поперхнулся Ермил.
— Ну, сом твой!
Заржали дружно, Олию в краску вгоняя:
— Кто ж тебе, ребятеночек, такие небылицы наплел?
Черным-черно обиделась за «ребятеночка» — сами вы! Повырастали головами под потолошницу, а небось никакой свиток хоть набело, хоть начерно честь не сможете! И буквицов рисованных в глаза не видали! Нашли ребятеночка, я вот надысь про рыбины такое чла! Тако-о-ое!
И выдала им нараспев:
— Горой поднебесной волна вырастала,
Белою пеной лодки кружа.
Не буря сметала, не ветер ломал
Мореные мачты из крепких дубов —
А зев огромадный из волн простирался,
Как рев тысяч глоток, он души кромсал,
И выплыл огромный, и выплыл великий,
Над морем поднялся…
…поднялся…
Сбилась, покраснела, краем глаза уловив, как уже притихшими ртами ловили ее слова: — не каждый раз белицы в гостевой избе напевы свиточные раскрывают! Давай, девица, давай…
Поздно. Сбилась, устыдилась запинки, уметнулась в сени, потом на крыльцо — уже там чуть не за ворот рубахи поймал Ермил-рыбарь:
— Да погоди ты со своей Царь-рыбиной… Обскажи, чего Саянка-то не идет?
— Да у матушки-Березихи она… Не ходи туда, там по нашему делу, по бабьему! Тебе нельзя!
— Ну, оно конешно.. По-вашему, по-бабьему! — не сдержался, хохотнул, фигурку Олии оглядев. — Куда уж твое бабье-то дело…
Совсем разобиделась, «не сказала — не показала», но по метнувшемуся взгляду Ермил понял, где сейчас его ненаглядная Саянка. Ух, потом и всыпала Агарья за эти гляделки — неча было мужику на потаенную избу показывать! Нечего! Не стрыбай ногами, негодница! Ровно лежи! Я тебе покажу! Я тебе погляжу, куда не надо! И не стони мне тут! Не солеными секу, потерпишь!
x x x
Узловатые корни старой березы, выбеленные ветром. Узловатые руки, выбеленные трудами и годами. То ли корни гладят руки, то ли руки спрашивают что-то, скользя по извивам корневищ. Сколько лет Тэйфу-Дымнику, не знал и он сам. Смешные они, люди фиордов… Годы, годы… А сколько тебе, а как ты жил, а что было, а что будет?… А как нужно делать это, а как нужно делать то… Смешные люди, смешные вопросы. А сам что — не смешной был сто жизней назад? Молчи уж, Упавший Тифос…
Знай, живи себе, жди знака — как вот нынешней весной. Много лет уж корпел над пещерными сундуками тихо-мирно, разве что иной раз привечая у порога то новую свенельду-ясновидицу, (чуть было не хихикнул… тоже мне, ясновидицы… знай себе толкуют нараспев от него же услышанное! Ну и пусть их, не жалко…), то алчно блестевшего глазами конунга из фиордов, то зрелую деву, что в пригоршнях приворотное золото приносила, о дитятке мечтая…
Кому отвечал ясно, кому туманно, кому щепотку снадобья не жалел, а проводив, спешил к своим сундукам, скрипел крышками, перебирал… Кожаные свитки перебирал, иные со знакомыми буквами, иные совсем старые, с такими рунами, что и сам не помнил, откуда тут взялись. Не золото, не самоцветы, что тесными грудами в кожных увязках таскали сюда на вечную сохранность люди фиордов. Свитки памяти и знаний…
Смешные они… Не в золоте власть, не в золоте правда. Но разве надобно им это знать? Знание даровано редким, и эти редкие — остальных ведут. Через тьму с золотыми проблесками, потому что так проще пояснить, повести и дать кому чего надо — хоть хлеба, хоть злата, хоть гордой стати у руля кормового. Истину же ведает малая толика — и сколько из них на пути Родевса мудрого между собой схлестнется, куда их пути те выведут, одному ему и ведомо. Куда ни кинь — Пути одни, слова лишь разные. По ихнему — Один, по нашему Зевес, по другому — Род, по третьему и четвертому… А все одно — корни слов перебери — Отец сущего, выше которого нет, Всеотец премудрый и справедливый.
Вздохнул, прислушался. Путь… Путь… Тяжелым топотом ступили на него эмбаты. Сильней удар, дружнее, громче — значит, тверже шаг, больше храбрости в сердце! Левой, правой, левой! Уперлись, копья на уровень груди, щитами край в край, и всей массой — ша-а-аг!
Ша-а-аг! Тяжелей стук боевых эмбат, трещат кожаные ремешки на сильных ногах:
— Ша-а-аг!
Идет лавина на лавину, шеренга на шеренгу, копья на копья, щит в щит — стой насмерть, фаланга честных, свободных и равных, сомкнись щитами, упрись эмбатами…
Мотнул головой — какие эмбаты, из ума выжил, старый пень! Носи уж кожаные обмотки, шнурами прошитые — тут тебе не родная Элла, тут в сто хитонов обернешься, да и то зубы стучат дробно-дробно, словно бежит разбитая фаланга. Сколько лет, как по велению Рода-Свидара сюда пришел! Уже и забыл, как пенится родное море, откуда вышла та самая Афия, смешливая девчонка с волосами цвета лунной ночи. Провожала в первый и последний раз, пахла свежей травой и острым сыром, гибко сплетала сильные ноги на его пояснице…
Тьфу ты, старый сатир! От тебя самого уже острым сыром пахнет… козлиным… Отгоняй память, стели дорогу мыслей, как неведомые силы стелили тебе дорогу сюда…
Ноги стер, три пары эмбат сносил — а потом три жизни тут… или четыре… иль не знаю сколько — уже и не зябко от северных волн, уже и родным кажется холодный запах прозрачного снега, лениво налезающего на берег.
Еще ночью понял — пришло его время. Не смутным ожиданием, как десяток лун назад, когда очередной проситель подтвердил — один из конунгов привел с собой то ли пленницу, то ли валькирию, то ли вестницу перемен. Выслушал, даже глазами усмехаться не стал — все одно к одному сходилось. Сама ли позовет? Или ее призвать? Или еще что? Неведомо… Привык ждать. Подождем и тут. Путь ясен — прозрачным камешком с буквицей «Ирь» — ожидание. Жди, а как время придет — сделаешь свой шаг…
— Ша-а-аг!
Снова скользят руки по узловатым корням погибшей березы. Прости уж, старая подруга — да и не мог я тебя уберечь от шквала. Отжила, видно, свое — вон как корни в небу вздела. Видать, пришло и наше с тобой время — тебе дымным костром к небесам подняться, а мне и прозвище оправдать.
Почему «дымником» кличут? Ну, дымок из пещеры, ну, весть какую подать — так разве это главное? Не-е-ет.. Разве упомнишь, как три (или четыре, или сто семь?) жизней назад, новые слова коверкая, на ихний лад свое имя переводил — Тифос. [3] Вроде прижилось, и звать стали Тэйф-дымник, но…
Он помнил, хотя помнить не хотел.
Не хотел жить больше с этим именем.
Боль мешала.
x x x
— Да, оно всегда не ко времени — то ли отвечала кому-то, то ли сама с собой говорила матушка-Березиха. — Испокон веков были своды по осени, чтоб в зимней неспехе ребятенка вынашивать да по весеннему солнышку рожать. Да кто там те «испоконы» чтит, коль уж по грешному делу у обоих зачесалось?
