— При нас поступают и через год-два умирают.
Ужасная жатва смерти! И от этой страшной жницы нет возможности избавиться. Большие средства, которыми обладают хозяйки домов, делают борьбу девушек с хозяйкой невозможной, даже если бы она и захотела освободиться от кабалы. С такими протестантками обыкновенно не церемонятся. Нам, например, известен случай, когда «провинившуюся» девушку содержательница заперла в темный подвал и продержала там семь суток на хлебе и воде. Делается это, разумеется, для острастки, чтобы не было повадно другим. В этих же видах дисциплина в «домах» весьма строгая и жестокая. Обыкновенно муж или сожитель хозяйки имеет у себя плеть, которой и «наказывает» девушек за малейшую «провинность». Наказание производится по голому телу, до кровавых рубцов. Кроме того, «новенькая» находится под строгим надзором, ее никуда не выпускают, не позволяют ни писать, ни получать писем, даже разговоры ее с посторонними строго контролируются. Под таким надзором «новенькая» содержится до тех пор, пока окончательно не примирится с своим положением; а это достигается постоянным и систематическим одурманиванием спиртными напитками и исключительной замкнутостью интересов, строго ограниченных окружающей средой. Запертая в стенах дома, окруженная исключительно обитательницами его, подавленная жестокой дисциплиной — девушка поневоле начинает входить в интересы окружающей среды, ее начинает интересовать успех или неуспех товарок, фаворизм у хозяйки, победы над конкуренткой и пр. На языке содержательниц это называется «вошла во вкус», а на обыкновенном языке это значит, что девушка нравственно умерла, все человеческое в ней погибло, она специализировалась в обитательницу «дома». С этого момента надзор за ней ослабляется, но он уже и не нужен. Она и без надзора уже не пойдет никуда, разве в другой такой же дом. Победа над человеческой душой дается тем более легко, что большинство попадают в эту ужасную обстановку в юных летах, некоторые с 14–15 лет, а в 16-ть очень часто, т. е. как раз в том возрасте, когда девушка только формируется, когда у нее еще нет ни определенных наклонностей, ни вкусов, когда она представляет из себя материал, который весьма легко втиснуть в любую форму. А если принять во внимание, что содержателям и содержательницам в этом отношении не ставится никаких препятствий никем, то и понятно будет, что вырваться из притона не так-то легко. А что препятствий не ставится, в этом, к сожалению, не приходится сомневаться. Уже одно то, что в «домах», подлежащих официальной регистрации, годами живут 15–16 и 17-ти летние девицы, т. е. несовершеннолетние, юридически неправоспособные, доказывает, что те, кому ведать надлежит, к интересам содержателей домов относятся довольно бережно. Иначе ведь во всяком таком случае были бы возбуждаемы уголовные преследования, а несовершеннолетние девицы отправлялись бы на родину, к родителям или опекунам, без воли которых, по закону, они не могут распорядиться собой. Однако, таких преследований не возбуждается, следовательно, «надзор» склонен скорее помочь содержателю, чем преследовать его.
Этого мало: «надзор» часто очень горячо отстаивает интересы хозяина против его «рабынь». Содержательницам и содержателям чины полиции оказывают очень существенную помощь в порабощении девушек. Чтобы не быть голословными, мы приводим здесь прошение одной такой девушки, поданное ею на имя главноначальствующего гражданской частью на Кавказе.
Вот что она пишет:
Его Сиятельству
Главноначальствующему Гражданской Частью на Кавказе.
Крестьянки Харьковской губернии Феклы Абрамовны Жуковой
Прошение.
Приехав в г. Баку 15 декабря прошлого 1900 года для приискания занятий, я, не зная города, остановилась временно в гостинице «Метрополь», объявив в местной газете о своем желании (иметь работу). На следующий день явилась ко мне женщина, оказавшаяся впоследствии экономкой дома терпимости г-жи Рахман, которая обманным образом, под видом будто бы содержимой мастерской дамских шляп, привезла меня в упомянутый «дом». Когда я увидела, куда я попала, то отчаяние мое было беспредельно, я умоляла отпустить меня, обращалась также к агентам полиции, но на мои вопли и стоны я получала в ответ лишь поругание. На улицу меня не выпускали, писать письма, получать или с кем-либо разговаривать не позволяли. Таким образом меня продержали около двух месяцев, после чего, видя не унимавшееся мое отчаяние и серьезное недомогание, отпустили, но без всяких средств. При этом немедленно явился околодочный надзиратель Шахтахтинский и, заявив, что действует по приказанию, арестовал меня и, уложив мои вещи, отправил меня на вокзал для отправки на родину. На вокзал поехала с ним также и вышеупомянутая экономка. Там, подвергаясь самым грубым оскорблениям и насилиям, я была втиснута в вагон отходящего поезда, причем мне не дали ни билета, ни денег. С большим трудом я вырвалась, прибежала в полицейское управление и просила защиты и прекращения насилия. В лице помощника полицеймейстера ротмистра Измаильского я нашла гуманного защитника, он распорядился о прекращении беззакония, а хозяйке «дома»… Рахман, пользовавшейся мною в течение двух месяцев, предложил выдать мне 20 руб. на дорогу. Хозяйка взяла с меня предварительно расписку о полном удовлетворении ею меня, а потом выдала мне 15 руб. Но мне пришлось остаться в городе еще, так как в полицейском управлении предложили мне прийти на следующий день за получением пришедшего с родины паспорта. На следующий день утром является в номер гостиницы «Лондон», где я остановилась, чтобы переночевать, околодочный надзиратель Федин и с грубостями, превосходящими всякие понятия, приказывает собрать пожитки, с побоями, от которых я падаю, выталкивает меня на улицу и доставляет в 3-й полицейский участок. В последнем, по приказанию бывшего там дежурным вышеупомянутого Шахтахтинского, меня вталкивают в темную нетопленую каморку, где и держат до полудня. Затем, видя, что я посинела от холода и совсем изнемогаю, перевели меня в комнату дежурного околодочного. Во время ареста в каморке агенты полиции — фамилии которых, кроме брата упомянутого выше Шахтахтинского, не знаю, — заходили ко мне, учиняя самые грубые насилия в удовлетворение своей животной страсти. А Рахман с своей экономкой в сопровождении околодочного надзирателя Шахтахтинского заходили для издевательства и осмеяния моего положения, которое, по выражению последнего, состоялось своим судом. К вечеру городовой Ага-Мамед Джафаров, увидя меня в участке арестованной, донес об этом г. помощнику полицеймейстера, который потребовал немедленного освобождения меня и явки в управление, где помощник пристава 3-й части, заменявший временно пристава, на выговор г. помощника полицеймейстера за допущение произведенного надо мною беззакония, заявил, что я была в состоянии невменяемости и производила бесчинства, послужившие причиной арестования меня. Г. помощник приказал по моему заявлению составить протокол при понятых, в котором упоминалось о сказанных беззакониях, произведенных надо мною агентами полиции, под которым я по предложению расписалась, и затем все это производство с паспортом на следующий день г. помощник представил г. полицеймейстеру. На следующий день я снова пришла в управление просить о выдаче отобранного от меня вида на жительство, на что г. полицеймейстер ротмистр Охицинский заявил мне, чтобы я обратилась в 3-й участок, где находится все мое дело и бумаги; но я убедительно просила дать мне возможность избежать посещения этого участка. Тогда г. полицеймейстер предложил мне прийти на следующий день. На следующий день г. полицеймейстер направил меня в 5-й участок, находящийся в «Черном городе», верст за 5 от города. Видя, что такой тяжбе нет конца, я настоятельно умоляла выдать мне документ и отпустить меня, на что г. полицеймейстер предложил мне сперва дать согласие о прекращении всего дела, уничтожения написанного протокола, дать подписку о добровольном моем согласии на проституцию, о моей полной виновности (?), прекращении дела и неимении никаких претензий, на что я, не видя другого выхода, согласилась и исполнила все требования, после чего, наконец, получила вид на жительство.
