— Вера, кофе, — набрал по селекторной связи, и в ответ донеслось:
— Снова будешь чашками швыряться? Ладно-ладно, Влад, — она уловила в тишине угрозу, и тихо хмыкнула. — Сейчас устрою.
Это «сейчас» растянулось, как и водится у Веры, на десять минут. Но вот она зашла в кабинет — бледная, кудри стянуты в пучок, но глаза наглые. И только сейчас в голову мысль пришла: а не травит ли она меня также, как мать травила?
Подсыпала мне какую-то дрянь, название которой я забыл, а потом сама же и лечила, и лишь в эти моменты я внимание от нее получал. Может, Вера такая же психопатка?
Нет, вряд ли.
Но ее мать, видно, не травила, раз жива до сих пор. Только мне такое «счастье» досталось, как Ники не стало.
— Я, кажется, сказал тебе, чтобы одевалась нормально.
— Не голая ведь пришла! Да что не так? Нет у меня таких шмоток, как у твоей Ларисы, — скривилась Вера. — И вообще, секретарь — лицо фирмы, так? Какая фирма — такое и лицо. Пей.
Очень ласково, я в восторге.
— Еще будут указания, хозяин? — продолжила паясничать Вера, а у меня в голове картина, и картина эта до одури приятная: подозвать наглую девчонку ближе, схватить, ломая сопротивление, завалить к себе на колени, и выдрать как следует по заднице. Так, чтобы горела, чтобы сидеть было больно…
… чтобы следы мои на ее коже остались.
— Сядь, Вера, — кивнул на кресло. — Сядь, и расскажи, как жила все эти годы. И о себе расскажи.
— Зачем?
Удивление ее искренне, мне удалось сбить девчонку с толку. Рассчитывала ведь на банальную перепалку, чтобы снова просить меня уволить ее. Или чтобы я сам не выдержал, и выставил паршивку вон.
Думает, я совсем дурак, что поведусь на этот детский сад?
— Потому что я так хочу. Рассказывай.
— Нечего рассказывать. Родилась, жила, сейчас у тебя работаю. Захватывающе, неправда ли?
Сделал глоток кофе, и по телу наслаждение разлилось, до ужаса странное. Вкус обычный, но… дьявол, нельзя об этом думать!
— Мне из тебя клещами все вытаскивать? Вера, рассказывай, давай. Хочу знать, как ты жила со своей семьей, как в приюте оказалась…
— Это не та тема, о которой мне приятно говорить.
— А мне плевать. Потерпишь.
Послушаю Веру, и сравню с тем, что мне пришлет Виктор. И упаси ее Бог солгать мне в какой-либо мелочи!
— Я родилась во Владивостоке, — Вера вздохнула, провела пальцами по напряженному лбу, будто так ей легче станет. — Мама рано меня родила, ей было девятнадцать. А потом мы переехали…
— Почему переехали?
— Потому что, — недовольно ответила Вера, а глаза ее уже затуманились — вспоминает, наверное, — мама из простых была, детдомовская. А отец из богатой семьи, насколько я помню… хотя, я мало что помню. Все уверены были, что мама ухватилась за отца из-за денег, из-за дорогой квартиры, чтобы примазаться к местной элите, а мама просто любила.
— И?
— И все закончилось не так, как в сказке. На меня косо смотрели — кто-то жалел меня, будто я плод позорной страсти, кто-то откровенно недолюбливал. И отец не выдержал. Развелся с мамой, и мы съехали… не хочу об этом говорить, — резко возмутилась Вера, уколов меня острым взглядом из-под длинных ресниц.
— А придется. Куда съехали? И как здесь оказались?
Сам не знаю, зачем допрашиваю ее. Узнать хочется нестерпимо — как жила, чем, как так вышло, что дочь богатого отца оказалась в детском доме, а затем в нашей семье, которую семьей называть противно.
И хочется, чтобы солгала, чтобы не сошелся ее рассказ с правдой, которую я узнаю. И наказать Веру за ложь — даже за такую пустячную, которая гроша ломаного не стоит.
— Отец женился, вот почему. На ровне женился, мама меня в ЗАГС потащила — это я помню, — тихо ответила девушка. — Я совсем маленькой была, года четыре, вроде. Стояли напротив ЗАГСа, ветер был жуткий, листья помню опавшие — много их было, и эти прелые желтые листья от ветра меня по лицу били. А мама держала меня за руку, стояла, и ждала, пока они выйдут. Еще платье помню у новой жены отца — красивое, пышное, оно блестело, хотя солнца не было видно, и я лишь тогда ныть перестала, заглядевшись на это платье.
Перед глазами маленькая девочка — я ведь помню ее, хорошо помню, хотя увидел, когда ей шесть лет было. Увидел одетую как попало, явно с чужого плеча худую девочку, которая все с мальчишками носилась, и по фонарям из пластикового пистолета стреляла. А затем с Никой сдружилась, и видеть ее я стал чаще, почти каждый день.
— И вы уехали? Твой отец… он не интересовался тобой?
— Интересовался сначала. Приходил к нам, играл со мной, в кафе водил, в парки, — Вера болезненно скривилась, но не с отвращением, а… непонятно. С болью, с обидой застарелой, что до сих пор в ней живет. — Даже к себе иногда забирал — в тот дом, где мы раньше все вместе жили, но… не сложилось. И мама не рада была, что я с ним время провожу, и его новая жена. Да вообще никто не рад был, и отец стал реже приходить, а потом мы уехали. Сели в поезд, и оказались здесь. Я ведь сказала, что история неинтересная.
— Отчего же? Мне интересно, — заспорил я с Верой, которая еле сдерживалась, чтобы не послать меня к черту, или еще дальше. — И что случилось с твоей матерью? Почему она тебя отдала?
— Не отдавала она. Мама… она не выдержала, не умела сама жить, — Вера отвернулась, из пучка локон выскользнул, скрывая от меня ее лицо, и вдруг до боли захотелось подойти, стряхнуть его. Или пропустить сквозь пальцы, и обхватить ее лицо руками, заставить в глаза смотреть. Всегда смотреть мне в глаза!
— И?
— Тебе не понять, ты не был в детском доме, — прошипела девушка. — Я пытаюсь маму понять, и иногда получается. Она с рождения там была — брошенная, не нужная никому. Индивидуальность выбивается в таких местах, и в восемнадцать ты оказываешься один на один с этим миром, о котором ты ничего не знаешь. Вот мама и оказалась, только отца встретила, но и ему она оказалась неважной, раз сдался так легко. Хоть и любил, я помню, что любил. А потом мама уехала — одна, с маленьким ребенком на руках. Оказалась в незнакомом городе, и не выдержала.
Мать Веры я помню смутно. Мне, подростку, она казалась
