Я не знаю почему.
Но я вижу. И понимаю.
Я остаюсь на месте.
Мы в полном беспорядке, Уэст и я.
Он убирает со столов, его движения резкие и отрывистые. Когда он переходит к мытью посуды, то хлопает кастрюлями, вместо того чтобы складывать их в стопки. Он так поглощен шумом, который производит, что, когда в задней двери появляется фигура, Уэст не замечает ее.
А вот я замечаю. Я поднимаю глаза и вижу там Джоша. Раньше он был моим другом. Теперь я вижу его с Нейтом. Думаю, он встречается с Сиеррой. Он стоит с бумажником в руке и выглядит неловко.
— Привет, Кэролайн, — говорит он.
— Привет.
Уэст поворачивается ко мне, прослеживает мой взгляд до дверного проема. Он глубоко хмурится и идет к двери. Джош поднимает бумажник, и Уэст как бы пихает его вниз и в сторону, выходя в переулок, заставляя Джоша отступить.
— Убери свои гребаные деньги, — слышу я его слова, когда дверь закрывается. — Господи Иисусе.
Потом кухня пустеет — только я, шум миксера и вода, текущая в раковине.
Когда он возвращается, он один, его рука что-то заталкивает глубоко в карман.
— Ты этого не видела, — говорит он.
Это глупо.
Думаю, он полагает, что защищает меня. Если я не вижу, как он торгует, значит, я не соучастница. Я — забывчивая девочка в углу, не способная сложить два и два и получить четыре.
— Но я видела.
Он смотрит на меня таким взглядом, какой я не видела со времен библиотеки. Это заставляет меня бросить книгу на пол и встать и когда я стою, я чувствую, как это усиливается — как моя грудь все еще болит от боли от того, что он сказал несколько минут назад. Мое сердце колотится, потому что он сделал мне больно нарочно, и я злюсь из-за этого.
Я злюсь.
Он поворачивается ко мне спиной и начинает мыть миску.
— Какую прибыль ты получаешь? — спрашиваю я. — На такой продаже, как эта, это вообще стоит того? Потому что я посмотрела — продажа является уголовным преступлением. Если тебя арестуют, ты получишь тюремный срок. Там обязательный минимальный пятилетний срок.
Он продолжает чистить миску, но его плечи напряжены. Напряжение в комнате густое, как дым и я не знаю, зачем его подначиваю.
Он прав, пытаясь защитить меня. У моего отца был бы приступ, если бы он узнал, что я здесь, с Уэстом, торгующим через заднюю дверь, продающим травку вместе с кексами. Он бы спросил меня, не сошла ли я с ума, и что бы я ему ответила?
Это всего лишь трава? Я не думаю, что Уэст вообще ее курит?
Отговорки. Мой папа ненавидит оправдания.
А правда в том, что я превращаю себя в соучастницу каждый раз, когда прихожу сюда и сажусь на пол рядом с Уэстом и мне все равно. Мне правда все равно. Раньше не было. Теперь — да.
Теперь я слишком занята тем, что очарована Уэстом.
И еще деньги. Я думаю о деньгах. Интересно, сколько у него есть. Я знаю, что он платит за обучение, потому что он мне сказал, и что летом он работает кэдди на поле для гольфа, потому что я спросила, почему у него такие яркие линии загара.
Думаю, что он сам платит за квартиру, платит за еду, но, насколько я могу судить, у него нет никаких увлечений или пороков. Я не могу понять, почему он работает на стольких работах и торгует травкой, если ему не нужны все эти деньги, чтобы просто прожить. Ведь должно же быть что-то большее, верно? У него должно быть что-то, из-за чего ему нужно продавать траву и давать кредиты.
— Брось это, — говорит Уэст.
Я не могу бросить. Не сегодня. Не тогда, когда боль в груди превратилась в эту жгучую, гневную настойчивость. Я слишком зла на него и на себя.
— Нужно будет спросить Джоша, — размышляю я. — Или Криша. Наверняка он мне расскажет. Наверняка, когда люди приходят к тебе в квартиру, ты не отворачиваешься от Криша и не заставляешь его сидеть одного, пока ты разбираешься снаружи на пожарной лестнице.
Я никогда не была в его квартире. Я знаю о пожарной лестнице только потому, что проезжала мимо.
Возможно, я немного преследую его.
Уэст опускает миску в раковину и поворачивается ко мне.
— Чего ты взъелась? Хочешь, чтобы я торговал у тебя на глазах?
А я хочу?
Мгновение я колеблюсь. Я смотрю на пол, на рассыпанную муку возле ряда мисок для смешивания.
Я вспоминаю первую ночь, когда пришла сюда и первое, что происходило каждый вечер с тех пор.
«Как дела, Кэролайн?»
— Это чушь, — говорю я.
Его глаза сужаются.
— Ты притворяешься, что не торгуешь наркотиками через заднюю дверь, как будто собираешься защитить меня от того, чтобы я узнала правду о тебе. Это несправедливо, что я должна приходить сюда и обнажать перед тобой свою душу, а ты даже не хочешь, чтобы я прикоснулась к твоему дурацкому мобильнику.
Уэст скрестил руки. Его челюсть напряглась.
— Ты наркоторговец, — я впервые произнесла это вслух. Впервые я даже мысленно произнесла эти слова. — Ну и что? У тебя в кармане несколько засохших растений в пластиковом пакете, и ты даешь их людям за деньги. Вот это шумиха.
Он смотрит на меня. Не мгновение, что было бы нормально.
Он смотрит на меня целую вечность.
В течение всей моей жизни он смотрит прямо мне в глаза, и я делаю неглубокие вдохи через рот. В груди давит, в ушах звенит, пока миксер гудит, гудит и гудит.
Затем уголок его рта слегка приподнимается.
— Вот это шумиха?
— Заткнись, — я не в настроении, чтобы меня дразнили.
— Могла бы хотя бы добавить туда бл*дь. Вот это бл*дская шумиха.
— Мне не нужны твои советы, как материться.
— Ты уверена? У меня это получается гораздо лучше, чем у тебя.
Я отворачиваюсь и поднимаю с пола свою сумку и учебник латыни. Я больше не хочу здесь находиться. Не хочу быть рядом с ним, если он собирается причинять мне боль, издеваться надо мной и дразнить меня. Я прихожу сюда не за этим, и я ненавижу, как давление от того, как он смотрел на меня, нарастает на моем лице, колет за переносицей, застревает в горле.
— Кэр, — говорит он.
— Оставь меня в покое.
— Кэр, я заработал сорок баксов. Ясно? Это то, что ты хотела от меня услышать?
Я перестаю собирать свою сумку и просто стою, глядя на него.
Он заработал сорок баксов.
— Сколько ты взял с него?
— Шестьдесят пять.
— За сколько?
— За 22 грамма.
Я повернулась.
— Это много?
— Много денег или много травы?
— И то, и другое.
Он улыбается уже по-настоящему и качает головой.
— Это немного больше, чем берут другие, но трава лучшая. Это самая маленькая сумма, за которую я буду продавать. Почему мы об этом говорим?
И тут у меня сдают нервы. Я пожимаю плечами и смотрю мимо его левого уха.
Я не хочу его спрашивать.
До этого года я никогда не задумывалась о деньгах. Мой отец довольно обеспечен. Я выросла в хорошем доме в безопасном районе в Анкени, недалеко от Де-Мойна и, хотя Патнем не из дешевых, мне не приходилось беспокоиться об оплате обучения. Я всегда знала, что мой отец заплатит за него, сколько бы это ни было.
Но это было до фотографий и это было до того, как я поняла, что, что бы я ни делала, я не могу заставить их исчезнуть. Не в одиночку.
Мне нужно пятнадцать тысяч долларов, — может быть больше, — чтобы нанять компанию, которая продвинет мое имя вниз в поисковых рейтингах и очистит мою репутацию в интернете. Парень, с которым я разговаривала, сказал, что такие дела, как мое, могут быть более сложными, что означает более высокую плату.
У меня нет работы. У меня была одна в средней школе, но папа говорит, что сейчас мне лучше сосредоточиться на учебе. У меня есть сто тысяч долларов на сберегательном счете — моя доля от страховки жизни мамы, умершей от рака, когда я была еще ребенком, но пока мне не исполнится двадцать один год, я не могу их трогать.
Не имея дохода и кредитной истории, я не могу получить пятнадцать тысяч долларов по кредитной карте, не получив подпись в заявлении от отца. Я пыталась.
