Если бы не это, я бы довез Радужку до дома, может, сладко потискал бы в машине, а затем отпустил домой, к папочке и братишке, не к ночи будь помянут, урод.
А потом уже, в другое время, поймал бы ее, может, даже и в универе завтра, и утащил куда-нибудь на полноценное свидание… Почему нет? Все на мази же. И она не отмораживается, приехала на драг, на меня смотрела… И со мной, в итоге, уехала.
Так что явно что-то ко мне чувствует, можно брать тепленькой и крутить на секс. Она слабая передо мной, она даст в итоге.
Но сейчас, в коридоре ветеринарки, мы совсем в других отношениях находимся. Не будущие любовники, а, скорее, товарищи по несчастью… Не романтично. И как теперь повернуть в такой любимый девками “романтик”, не понимаю.
Не приставать же к ней сейчас, прямо тут? Хотя хочется, чего уж там.
Мне ее постоянно хочется, стояк перманентный в ее присутствии… Но это совсем тупой скотиной буду выглядеть…
Надо говорить, значит… А о чем?
С удивлением осознаю, что мой, обычно очень даже подвижный рядом с объектом секс-интереса язык, сейчас вообще нихера не шевелится.
Болтать о какой-то чуши, какую привычно вешаю на уши девчонкам, неудобно и неправильно…
А разговаривать по-серьезке не привык. Не умею.
Вот и молчу, дурак дураком…
Профиль ее украдкой изучаю.
Чистый, красивый…
Надо же, какая девочка красивая, каждый раз охреневаю… И девочка. Они там, в столицах своих, вообще слепые, что ли? Как такое может быть, чтоб это чудо никто еще не трахал?
Очень интересует меня этот вопрос, но не задашь же напрямую!
— А откуда ты ее знаешь? — начинаю издалека, кивнув на закрытую дверь приемного.
— Она — жена папиного водителя, — охотно начинает говорить Радужка, вызывая облегчение этой своей готовностью. Значит, ей тоже неловко молчать! Ну, тогда погнали, Сомик, вспоминать навыки общения без секс-подтекста.
— Интересно…
— А еще она наших животных постоянно смотрит, — продолжает Радужка и, словив мой удивленный взгляд, уточняет, — у нас лошади же… Папа любит… И собаки. Кавказки. Кавказские овчарки, — поправляется она.
— Лошади… — киваю я, — охереть… И ты кататься умеешь?
— Да, очень люблю…
— А когда вы это все тут завести успели? — я припоминаю слова длинного о том, что они тут недавно совсем, а жили в Питере. — Вы же, вроде, только приехали?
— Ну, во-первых, не только, — отвечает Радужка, — а во-вторых, это папа с Гошкой недавно, а я тут два года жила же… Папа дом купил тут, очень удачно предложили… И мы планировали сюда на лето ездить, а потом как-то закрутилось все… И мне удобнее показалось тут доучиваться… По разным причинам…
Интересно, по каким таким причинам девочка срывается с Питера и прется сюда?
— А потом папа получил назначение сюда… — тут она задумывается и затем продолжает, немного неуверенно, — или, может, сам как-то постарался… Я не знаю, если честно… И мы переехали сюда. И Гошка перевелся тоже…
Она сама слышит, что какая-то странная история, явные несостыковки, которые, судя по всему, раньше вообще не забивали голову, и замолкает.
— А у меня животных нет, и не было, — решаю я продолжить безопасную болтовню, разглядывая чистый профиль Радужки, сережку-гвоздик в розовой мочке, родинку на шее, возле ушка… Хочется до нее дотронуться. Губами.
Радужка, судя по всему, словив мой поплывший взгляд, поворачивается и с любопытством спрашивает:
— А почему?
Я моргаю, с трудом фокусируясь на реале, а не на фантазии, где смачно облизываю нежную шею, кайфуя от вкуса и запаха девчонки, придерживаю ее за плечи, чтоб не дергалась и дала мне… Да все дала. По полной.
Вопрос. Она задала вопрос же…
— Почему? Эм-м-м… Ну, знаешь… Как-то все не до животных было…
Естественно, углубляться в тему, что предкам, по сути, не только не до животных, но и до детей не было дела, не собираюсь. Для меня это все уже пройденный и принятый этап, а давить на жалость сиротством при вполне живых родителях… Ну, это насколько надо себя не уважать и не верить в свои силы, как способного завалить интересную тебе девочку чувака, если прибегаешь к таким грязым играм?
Радужка смотрит на меня, а затем, неожиданно совершенно, тянет руку и трогает меня за щеку, проводит прохладными пальцами по скуле…
И это невероятно кайфово! Мне так нравится, что замираю, словно бабочка на ладонь села, и теперь дышать боишься, лишь бы не спугнуть нежную хрупкость…
Но где-то в глубине коридора хлопает дверь, Радужка недоуменно моргает, приходя в себя, отдергивает пальцы, оставляя на коже горячий след.
— Ой… — шепчет она, — прости, пожалуйста…
— Еще раз так сделай, Радужка… — тихо прошу я, тянусь за ней, словно цветок за солнцем, так хочется, чтоб опять дотронулась! Сама! Сама!
Так мало надо, оказывается!
— Нет, я… — начинает она, но я прерываю, беру ее за ладонь и возвращаю опять на щеку, прижимаю своими пальцами, не давая отстраниться.
Глаза Радужки, огромные, яркие, становятся еще больше, рот раскрывается непроизвольно… И я тянусь к ней, не соображая уже ничего.
Хочется прикоснуться к губам, просто потрогать, погладить своими губами… Ничего такого… Все невинно же… Просто потрогаю. Пожалуйста. Да мне потрогать, Радужка…
— Ну что, Риска, повезло вам, — дверь распахивается очень невовремя, выпуская тетю Наташу.
Риска отшатывается от меня с таким ужасом в глазах, словно я Джек Потрошитель, разворачивается к ветеринару, вскакивает и нарочито бодрым голосом начинает интересоваться здоровьем недосбитой мною псины.
А я сижу. Встать все равно прямо сейчас не выйдет, надо хоть подышать чуть-чуть…
Вот и дышу. Смотрю на длинные ноги, обтянутые кожаными штанами, облизываюсь, пытаясь привести себя в привычно пофигистическое скотское состояние, когда на все насрать.
Иначе… Чего-то неправильная реакция у меня на Радужку… Не такая, какая должна быть.
И это пугает.
Сильно.
Глава 20
— Да сиди ты спокойно, придурок, — уворачиваюсь от вездесущей морды, мокрого носа, тыкающегося мне в ладонь, пытаюсь обработать рану на мохнатом боку так, как показала вчера ветеринар.
Нихера не получается, естественно, но, в основном потому, что пациент — скотина.
И это вообще не преувеличение.
Я смотрю в глаза-пуговицы, темные, живые, с такой веселой легкой придурью, указывающей, что обладатель этих глаз — еще очень и очень молодое и мало что понимающее в этом мире существо, и вздыхаю.
— Ну вот чего крутишься? Жрать опять хочешь?
Пес за полсуток, проведенных в моем доме, выучил это слово идеально, самым первым из всех произнесенных, хотя я много чего говорил в его адрес.
Потому крутит жопой, пытясь выдать эмоцию обрубком хвоста, украшенным белым бинтом, скалится с готовностью, дергается, пытаясь встать, но я проявляю характер и упрямо кладу его обратно.
Надо еще фиксирующую повязку… Мать ее… Нахера я в это ввязался?
И, главное, каким образом вообще умудрился?
Почему бы мне вчера ночью, в ветеринарке, когда тетя Наташа вышла и спросила, где будет пес дальше жить, не засунуть язык в жопу?
Не промолчать?
За каким хером я вызвался забрать его к себе, да еще и спорил до хрипоты с Радужкой на эту тему?
И, в итоге, выспорил.
Забрал.
Зачем-то.
О чем думал?
Наверно, о том, что Радужка останется со мной этой ночью. Надо же тварь эту приглядывать? Вот и приглядим… Вдвоем. У меня. Чтоб никто не мешал. А то у нее дома шумновато и народу полно.
И, самое главное, что Радужка бы повелась! Она уже повелась, придирчиво изучая купленные мною препараты и слушая внимательно раскладывающую лечение по этапам тетю Наташу. Осталось только загрузить ее в машину вместе с лохматым довеском, привезти к себе, чуть-чуть поиграть в доктора Айболита… А потом, когда псина уснула бы сном праведника, мы бы поиграли в другие игры… Можно, кстати, и в доктора опять…
