Видимо потом, в том самом, разряжающем удовлетворении, когда ты испил уже все в ее лоно и уже паришь в полудреме где–то высоко, она, добирая во мне драгоценные капли и все, никак не мирилась, не отпускала и ласкала меня там. И видимо так продолжалось долго, потому что я, уже то проваливался, забываясь, а то просыпался, а она все ласкала и ласкала меня. Вот откуда эти ее любовные отпечатки, догадался я.
И вот она теперь рядом, обняла, доверчиво прижалась. В полутьме я расплывчато различаю на ее светлом пятне лица, два темных провала, откуда меня, словно чем–то обдувает теплом и нежностью от ее глаз.
— Жорочка, Жора! Милый мой, любимый. Я пришла.
И потом, спустя полчаса, я опять оправляюсь, шагаю, словно не происходило совсем ничего. Словно не было ее тела, что раскинулось, на земле подо мной и в которое я погрузился, словно бы с головой. И теперь я шагаю, изображая себя на посту, а она там, за отвалом, лежит и ждет на траве моего следующего прихода. Я пройду по территории, постою в круге света, а потом исчезаю уже в темноте и к ней. И тут же, даже не раздеваясь, и только то обнажаю, что нужно мне и ей, и уже все делаю и стараюсь, и все не успокаиваюсь в ней. Потом опять выползаю и так шагаю. И так уже несколько раз. Наконец я понимаю, что я‑то шагаю, а каково ей! Ведь ей там, одной на земле, пока я вышагиваю, ей–то ведь холодно. Опять скрываюсь за тенью и, притянув ее к себе, говорю.
— Иди на вышку, в будку, я прикрою. — Будто так можно и в самом деле.
— Жора, Жорочка, а если увидят?
— Ну, что ты, глупая! Ну, иди же, иди! Грейся, скорей!
Опять шагаю и потом вижу, оборачиваясь, как она карабкается по этим бесконечным ступеням. Хоть бы ее никто не заметил!
— Жора, Жорочка, как хорошо. — Это почему–то шепчет она, сидя теперь на моих коленях. А я утопаю в ее теле и глажу его, наслаждаясь.
— Жорочка, милый, смотри, как я для тебя. — Она высоко задирает платье, и я вижу, что она надела чулки и пояс.
— Классно! Ты, Наташка, хорошо выглядишь!
— И что? Это и все!
— А что ты хотела? Лучше сядь ко мне лицом. — Она встает, высоко задирая юбку, переступая ногами, через мои колени садится, широко раздвигая ноги.
— Ну, как, котик? Тебе так приятно? Тебе хорошо?
— Наташка, Наташка, какая же ты сексуальная. — Запускаю руки, подхватываю ее довольно прохладную, мягкую попку, пытаясь стянуть с нее трусики, но мне мешает ее пояс и я вообще, не пойму ничего. Где же эти застежки, где и откуда расстегивается и застегивается все это? Вожусь. Она, сидя на мне ждет. Наконец я, что–то расстегиваю, куда–то стягиваю и уже чувствую всю ее.
— Руки холодные! Дай, положи мне туда, я погрею.
— Ну, что ты, не надо, тебе будет так неприятно. Они очень холодные и тебе так нельзя.
— Нет, мне уже можно.
— Не понял?
— Что ты не понял?
— Ну, как это можно?
— Ну, вот так. Сейчас можно.
— А почему только сейчас? Почему? Ты что–то скрываешь от меня и не договариваешь. А ну–ка, рассказывай все мне и до конца.
Потом она, то, прижимаясь ко мне всем телом, то, отклоняясь, все говорит мне о нем и о том, что у нее с ним было и что он вот такой. Что она забеременела, а потом на аборт из–за него. И он после этого, не стал больше встречаться и даже до самого дембеля все избегал ее.
— А когда, когда все это случилось? — Почему–то с замиранием внутри, расспрашиваю ее.
— Да в прошлом месяце.
— Что в прошлом месяце?
— Что, что? Да, аборт!
— Да, ты, что?!
— А что?
— Да, так же нельзя! — Пытаясь вспомнить, сколько же недель жить нельзя после этого, но пока я не вспоминаю, то она.
— Ну, подумаешь! В прошлый раз, так у меня почти через две недели пошли месячные и я…
— И, что, что ты?
— Ну, я… я, еб….ся
— Что, что ты? — Она, видимо не поняла. И, поправляясь, оттого, что я все время ее поправлял, когда она, безграмотно коверкала окончания слов или сами слова, и поэтому, думая, что я делаю ей замечание из–за неправильного окончания слова, она опять мне.
— Ну, я не знаю, как правильно это сказать, ну, наверное, так, я еб…сь.
Потом я взрываюсь. Сам не помню, как уже тащу ее к воротам. Она мне в слезах, почти кричит.
— Жора, Жорочка, милый! Ну, все не так! С ними все было не так, ну, не так, как с тобой! — А я ей.
— Да, иди ты! Иди же ты! Какая же ты глупая дура!
— Жора, Жорочка, ну прости, ну извини меня!
А я, как безжалостный любовник, тащу ее и уже за воротами, а она не встает, а все время садится на дорогу и ревет.
— Жора! Жора! Ну, прости меня, прости, я ведь хотела, хотела тебе все рассказать!
А во мне, словно бес вселился, и я ни слова, ни говоря ей, только тащу ее и тащу по асфальту подальше от себя. Метров десять, наверное, протащил, а потом, все. Бросил, отцепил ее руки.
— Все! Слышишь, все! Больше не приходи! Никогда! Ты поняла!
Развернулся и за ворота. Все! Больше с ней никогда! Ой! Как же мне худо и неприятно! Да, что это в самом–то деле? А как же она?
Но, пересиливая себя, беру, вдруг ставший, таким тяжелым, свой карабин СКС на плечо и шагаю, шагаю, шагаю…. Ухожу в темноту и прочь, прочь от всего, от всего этого. И самое главное, что я ухожу, ухожу от нее…
Потом проходят недели и вот, на общем построении всей части, в связи с каким–то смотром, я вижу ее фигурку в форме, рядом с какой–то гражданской. А потом, я вижу, как они идут, разговаривая к туалету. Еще раз я вижу издалека, как на правом фланге, всей замирающей по команде смирно, среди выступающих девичьих грудей, ее. Вижу и понимаю, что им, этим девочкам, женщинам, что среди нас, им так нелегко.
Нелегко этим женщинам, что надели военную форму.
Им нелегко не оттого, что непривычно и женщине вообще, не место в этой среде, мужской изначально. А среда эта жесткая, здесь в почете, скабрезная шутка, матюг, а еще безобразные по самой сути откровения, в кавычках, ловеласов, которые просто безбожно все врут. Врут о своих похождениях, врут все от начала и до конца, но при этом он им, то засадит, то засандалит и туда и сюда и еще что–то в подобном роде. И все треплется, унижая их, в каждой фразе и тут же возвышая себя и свои достоинства мужика. Да, сколько же я услышал таких баек и глупостей тупых, унижающих их, этих девчонок в армии. И то, что вот, эта б…, а эта, что с сиськами, эта просто проб…дь или еще в том же роде.
Я понимал, что одернуть, приструнить этих болтунов невозможно, и не потому, что у самого могут быть неприятности, а оттого, что их, этих пустых болтунов, слушали, знали, что эти трепло, но не только слушали, а еще и перебивали, уточняя пошлые моменты и случаи. А что с этим поделать? Я ведь и не мог ничего.
