после — накинув на плечи пальто и горечь, выйти за дверь и в “прощай” заключить всю скуку.
каждый хотел быть любимым, но кто поспорит,
что по привычке держал нелюбимых руку?
и, просыпаясь ещё раз в чужом удушье,
только кричал себе: “хватит же! хватит! хватит!”
каждый хотел хоть однажды задеть за душу,
но, по привычке, опять задевал за платье…
Автор: Сиэль Декабрь
В темноте сложно понять, сколько прошло минут, часов, дней. Вся моя жизнь — не более чем бесконечная темнота. Пустая и гулкая.
Кажется, что я нахожусь в этой камере уже неделю. Я потягиваюсь, пытаясь успокоить ноющее тело и облегчить боль в костях. В первые дни или в то, что казалось днями, солдаты Сноу проверяли меня на стойкость.
— Придерживайся истины, — шепчу я себе в темноте, снова и снова. — Помни ради чего ты это делаешь. — Если закрепить это утверждение как единственную правду в голове, тогда, в конечном счёте, Сноу поверит мне. А мне нужно, чтобы он поверил.
Я слышу, как дверь моей камеры со скрипом отворяется, и каждый мускул в теле моментально напрягается, словно натянутая струна. Тусклый свет проникает в клетку, но я все равно жмурюсь от жжения в глазах. Слишком много света после стольких дней тьмы.
— Рад Вас видеть снова, мистер Мелларк, — дружелюбным тоном медленно произносит Август, начальник охраны президента. Его лицо кажется смазанным и размытым, потому что мои глаза слезятся от света. Позади него стоят трое стражников в чёрной кожаной форме.
Плохой знак.
В прошлый раз, когда он навестил меня в такой компании, всё закончилось разбитым лицом и несколькими сломанными рёбрами. Несмотря на старания местных врачей, умеющих сращивать кости и исцелять ранения за считанные дни, ребра всё ещё болезненно ноют, в напоминание о произошедшем.
Август обходит меня по кругу, и когда он становится за спину, я съёживаюсь, подсознательно защищаясь от удара. Мне требуется всё самообладание, чтобы не следить глазами за его перемещением по камере.
Самый сильный и живучий страх в человеке — страх смерти. А тот, кто смог его преодолеть — не боится уже ничего. Одно из первых правил, которое я уяснил после наших с Августом постоянных встреч — страх разрушает сознание, поэтому ты или перестанешь бояться, или погибнешь. Я сделал свой выбор давно. В своем сердце я уже умер. В тот момент, когда пожал руку Китнисс на сцене перед Домом Правосудия.
— Итак, мистер Мелларк, — говорит он, медленно перемещаясь по камере, и звук его шагов, отскакивая от бетонных стен, возвращается умноженный в несколько раз. — Время научиться плавать или утонуть.
Я знаю, что финал близко. Это последняя из проверок.
Когда я только приехал в Капитолий, Финник поделился со мной одним важным наблюдением: «Если хочешь здесь выжить, то будь тем, кем тебе необходимо казаться в этот момент». Он часто любит размышлять на философские темы устройства мироздания и о нашем месте внутри этого прогнившего общества, частью которого мы стали по принуждению.
Применительно к ситуации, в которой я оказался, я решил, что мне нужно стать первостатейной сволочью, ведь наилучший способ разрушить фундамент Капитолия — это быть одним из кирпичиков в его стене.
— Настал переломный момент в твоей карьере. Президент считает, что тебе пора заняться чем-то более значимым. Нам нужно знать, полезен ли ты для страны так, как об этом заявляешь. Потому что если нет …
— Тогда я утону?
— Тогда утонут все, кто тебе так дорог, — произносит он. — У тебя нет права облажаться. Я настоял на твоей кандидатуре, и сам буду учить тебя. Лично. Уверен, ты станешь моим любимым учеником. Чутьё мне подсказывает, что мы сработаемся, — он улыбается, хотя эту гримасу сложно назвать улыбкой. Скорее оскалом волка. Волк желает со мной подружиться, но самая страшная правда заключается в том, что он почуял во мне родственную душу…
— Расскажи мне, Пит, — Август наклоняется вперед, неотрывно вглядываясь в мои глаза. — Что ты собираешься сделать, чтобы доказать свою преданность?
— Разве я уже не достаточно сделал?
Он смеётся громким, холодным, отвратительным смехом, складывая руки на груди.
— Ты всего лишь выполнял мелкие порученные задания. Но ты же обещал стать лучшим, так что, если мы здесь ведём счёт, то ты пока проигрываешь.
Его пристальный взгляд возвращается к моему лицу, пытаясь отыскать брешь. Я стараюсь сохранять непроницаемое выражение, беспокоясь, что если он заглянет глубже, то сможет понять мои настоящие замыслы.
Повернувшись к Августу, я показываю ему именно то, что он желает увидеть. Безысходность. Решимость. Отчаяние. Я надеваю их подобно маске.
— Скажите, что я должен сделать, — говорю я, уверенно, — и я это сделаю.
Он улыбается, медленно поправляя каждый палец на своих тонких кожаных перчатках.
— Так мне нравится гораздо больше, — он щелкает пальцами, и солдаты выходят следом за ним, запирая дверь на засов.
Я вздрагиваю и открываю глаза, с облегчением понимая, что нахожусь не на полу в тёмном сыром подвале.
Я в своей кровати.
Весь в поту.
Задыхаюсь.
Прошло уже три года, а кошмары до сих пор сопровождают меня словно попутчики в дороге. Я поднимаю руку к лицу и, встряхнув кистью, проверяю время, смотря на дорогие металлические часы — подарок от одной из постоянных клиенток. Семь утра.
Умывшись, я спускаюсь вниз и выпиваю чашку крепкого кофе. Стараясь не встречаться лишний раз с Китнисс, я выхожу на улицу и жду её возле машины. Ночью прошёл дождь, принесенный северным муссоном, и привычный зной Четвёртого сегодня сменился желанной прохладной. Я растираю ладони, выдыхая на них горячий воздух.
Со стороны дома слышится шум, она спускается с крыльца, прижимая руки к бокам, следом за девушкой идет отец.
— Тебе холодно, Китнисс? — Любезно спрашивает он, когда замечает, как Эвердин потирает ладонями предплечья. Отец кладёт её сумку в багажник и на прощание крепко обнимает. Мама, видимо, не сочла нужным почтить нас своим присутствием. Может, это к лучшему.
— Держи, на улице сегодня и правда прохладно! — говорю я и, снимая с себя кожаную куртку, накидываю её на плечи девушки. Она поднимает на меня полный презрения взгляд и молча садится в машину, забираясь на переднее сидение. Китнисс резко дергает ремень, пытаясь пристегнуться, но он упорно отказывается разматываться. Из-за порывистых движений срабатывает аварийный механизм, блокирующий его, как при лобовом ударе.
Я киваю отцу и сажусь в машину. К этому моменту Китнисс наконец побеждает ремень, и мы медленно уезжаем. Я крепко сжимаю руки на руле, а моя попутчица слегка опускает оконное стекло, но я не смотрю в её сторону и всю дорогу молчу. Ужасно хочется закурить и остаться наедине с самим собой.
В те дни, когда мне было особенно тяжело в Капитолии, я защищался от своих бед одиночеством. Однажды я просидел всю ночь под дождем на крыше, решая, стоит ли мне жить дальше. И всё всегда в моей жизни решала она. Решала, даже не подозревая об этом.
Окрашенная в цвета охры местность Четвертого быстро пролетает мимо окон машины, и, несмотря на то, что я слежу за дорогой, едва ли что-то замечаю. Мы едем в тишине, и когда машина останавливается перед зданием вокзала, глядя прямо перед собой, Китнисс произносит:
— В моих воспоминаниях ты был таким идеальным, таким правильным, как будто я сама тебя выдумала.
— Теперь ты поменяла своё мнение?
В воздухе повисает долгая пауза, и я уже прихожу к выводу, что она ничего не ответит, но слышу тихий голос:
— Да, и знаешь, я не стану по тебе скучать, Пит.
Оборачиваясь, мельком смотрю ей в глаза. Я слишком хорошо знаю, как выглядит сожаление. Вижу его в каждой чёрточке девичьего лица, точь-в-точь как тогда, по дороге из Капитолия домой. Она закутывается в него, словно в шаль, отодвигаясь от меня всё дальше и дальше.
— Я буду скучать по тебе старому. По тому, каким ты был раньше. Но тот, кем ты стал сейчас…
