— Здесь было плохо? — спросила Ника.
На этот вопрос Вяземский мог ответить.
— Нет, не плохо. Мне вообще никогда не было плохо. Я любил свою семью, отца и мать. Но… Почему-то из первых воспоминаний чаще всего я вспоминаю Альму. Это собака.
С ней легче было ждать. Пока она не появилась у нас в доме, я боялся одиночества, темноты. Мама и папа уходили на работу оба, они были вечно заняты, и если меня не брали с собой в театр, я оставался. А не брали меня часто, ведь спектакли оканчивались поздно, и мама потом не могла добудиться меня по утрам, а я ходил в детский сад, который всем сердцем ненавидел. Но еще больше ненавидел я вечера. Они наступали, а я все ждал и ждал… и мне было не очень весело одному.
А когда появилась Альма уже не один был, она в кровать ко мне забиралась, живая, теплая, лизунья такая! Я любил ее. Прожила Альма тринадцать лет и издохла дома, не дал усыплять, хоть и болела. Теперь понимаю, не правильно поступил, заставил мучиться. Люди эгоистичны, лишь бы себе боль не причинить. Я закопал ее на пустыре за прачечной, там рос дуб. Это я после прогулки в парке таскал в кармане желудь и он пророс, потом я посадил его. Дубы так медленно растут, через десять лет дерево было еще тонким. Под ним и похоронил Альму. Теперь нет ни прачечной ни дуба, а над могилой моей собаки возвышается многоэтажный дом. Он виден из окон той комнаты, где я провел детство и юность.
Отец умер когда мне было одиннадцать… я не успел повзрослеть, чтобы стать настоящим сыном. Помню его любовь ко мне…
Мама тоже любит меня, но по-своему. Мое рождение сломало ей карьеру. А я не стал великим пианистом, как она мечтала.
Еще я помню…Когда мы жили на даче, я уходил в лес. Мне нравилось слушать, как шумят деревья. Я любил берег Финского залива и плеск волн. Любил гальку и ракушки на берегу. Часами бродил и рассматривал песок под ногами в надежде найти янтарь. Но на нашем берегу нет янтаря — он в Прибалтике, на Рижском Взморье.
Я лазал на корявые деревья, которые росли на берегу, и смотрел на закат. С тех пор я люблю закат больше, чем восход.
А восход я встречал в лесу, то есть я его не видел, но ощущал. Птицы просыпались, небо становилось из серого ярким и прозрачным. Это было, когда я до света уходил в глушь за ягодами. Никогда не боялся ни леса, ни моря. Я любил бродяжничать.
На велосипеде, совсем маленьким, уезжал в такую даль, что родители ужаснулись бы, если бы узнали. Там, в этой дали, были поля. Речка с разваленным мостом, под ним перекат. Вода бежит по камням, чистая, прозрачная. Бывало зайдешь в воду и долго стоишь, так что ноги застынут и уже не чувствуешь ничего, даже прикосновения быстрых струй. Помню знойные полдни, васильки в поле и еще колокольчики и ромашки. Именно с той поры я так люблю ромашки. И синее небо. Я тоже что-то искал в нем. Еще я вспоминаю осень. Тихую и печальную. Безмолвный лес и изредка крики перелетных птиц в небе. Так что выходит главное воспоминание моего детства — это все-таки одиночество. А, еще была музыка. Не всегда меня заставляли играть — я и сам тянулся к инструменту. Музыка наполняла мое одиночество звуками, и тогда мой мир не казался пустым. Он был прекрасен, печален и полон света.
Потом музыка стала образом Рыцаря Лебедя. Он, как и я, был одинок. Я думал о нем. Представлял себе его, такого земного. Может быть, это смешно, но я представлял его именно в таком, похожем на театральный, костюме, в серебряных доспехах и шлеме с крыльями лебедя, тоже серебряными. Я любил его и наверно с той поры как он пришел в мое сердце, я уже не был один. Но это все было потом. Не в детстве. Маленьким мальчиком я еще не знал его. Хотел ли я повзрослеть? Не знаю. Кажется не очень.
— А Лоэнгрин, он тоже был один? — спросила Ника.
— Да, только раз ему выпало счастье обрести семью, любовь, но женщина, которая поклялась не нарушать запрета и не спрашивать о том, как зовут ее рыцаря, не смогла сдержать слово, сохранить доверие. Она и спросила. Рыцарь Лебедя назвал имя, после этого он должен был оставить ее.
— Нельзя было простить?
— Не знаю… я тоже много думал об этом. Вероятно нельзя. Тот, кто сомневается в любви — теряет ее.
Они сидели молча и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Вероника перестала бояться. Страх ее прошел, вместо него появилась горячая нежность. Ника представила себе тонкий молодой дуб на пустыре у серой кирпичной стены прачечной, а под дубом — мальчишку с заплаканным лицом и упрямо сжатыми губами.
— Я сдала билеты на поезд, — сказала Вероника.
— Что? — Виктор не смог, да и не хотел скрыть свою радость. Она… не уедет. Он почему-то настолько был уверен в том, что Ника останется надолго, что пропустил мимо ушей вторую половину фразы, — так что пробуду в Петербурге еще до среды, — добавила девушка.
— До среды? — Виктор пытался связать это с возвратом билетов и решением Вероники жить в Питере.
— Да, я вернусь домой на самолете. Вылет в среду вечером, а через пять часов уже буду в Иркутске.
— Да…через пять часов… большой перелет. И когда вы поменяли билеты?
— После Старой Ладоги. Мы как раз в центре с Таней были. Там на Невском и авиакассы.
— А я и не знал, думал завтра вас провожать. Что же не сказали раньше?
— Я…боялась…думала вы рассердитесь. И так столько времени со мной.
— Рассержусь? Нет…конечно нет. Я очень рад. Мы можем тогда еще куда-нибудь сходить. В Эрмитаж. — Он говорил только затем, чтобы не молчать и не показать ей, как сильно расстроен.
— Да, в Эрмитаж я бы хотела…
Ника чувствовала перемену в тоне Виктора, но не могла догадаться о причине.
Он взглянул на часы.
— Больше трех. Тучков мост давно открыли. А вам с Таней спать пора. Так что поеду я…
Виктор поднялся, аккуратно придвинул стул к столу. Ника заторопилась встать, чтобы проводить его, но никак не могла нашарить под столом тапок.
Вяземский уже вышел в коридор, туда же из кухни прошла Таня, теперь Веронике было не проститься с ним так, как она хотела бы.
Виктор быстро оделся. Вежливый обмен любезностями, обещание позвонить и дверь за ним закрылась.
Опять ушел…
Что же она сказала или сделала не так?
На кухне все было перемыто и убрано, ничего на долю Ники не осталось, Таня закончила вытирать стол.
— Ну что, Никуся? Хороший день?
— Да…
— А почему так грустно?
— Нет, устала просто, пойду платье сниму, потом в душ и спать. Вещи можно не собирать на завтра.
— Ты так говоришь, как будто не рада, что осталась… Подожди, сядь, я сказать хочу.
Ника присела за стол, подперла щеку рукой.
— Правда устала, так вроде не заметно и пешком не ходила, все на машине, а в театре сидели, но столько впечатлений!
— И не только от спектакля, — Татьяна села напротив — я ни о чем не спрашиваю, захочешь — сама расскажешь. Только ты будь осторожнее, как в омут не бросайся.
— Ты о чем?
— О Викторе. Взрослый он.
— Да, взрослый… Пойду я Танечка, — Ника даже с самой близкой подругой не хотела говорить о нем. Странное чувство, что обсуждать Виктора за глаза оскорбительно, остановило ее. А еще страх. Ника боялась ошибиться, сказать об их отношениях, о своих чувствах не правильно. Но самое главное, она стремилась сохранить все только для себя, чтобы никто не касался.
Вот уйдет в комнату, ляжет в постель и поминутно переберет в памяти вечер с ним, его слова, взгляды, прикосновения. Взрослый, да! И какой замечательный, красивый, умный. Чудесный рассказчик… Все не то. Она не могла подобрать слов. Все вспоминала, вспоминала его, с тем и уснула, а разбудил ее звонок Виктора.
— Вероника, доброе утро, вернее день, не разбудил?
— Нет, нет…я уже, — Ника терла заспанные глаза. За окном белый день, а кажется, что шесть утра. — Я давно встала.
— Не правда, — рассмеялся Виктор, — по голосу слышу. Ну…часа полтора еще можете поспать, а потом, если хотите, поедем посмотрим еще один парк, погода сегодня подходящая. А Эрмитаж оставим на завтра.
