Элизабет Макнилл - Девять с половиной недель

От того, что я увидела в зеркале, обычно отводят глаза, находясь в компании, или бросают быстрый и незаметный взгляд, если уверены, что их никто не видит: проститутка с Восьмой авеню. Не очаровательная ночная бабочка из парижского кафе, как в «Нежной Ирме», но жуткая, грубо размалеванная уличная нью-йоркская шлюха, в дешевом парике и с ухватками свободолюбивых 60‑х, готовая одновременно обслужить клиента и обчистить его бумажник; женщина, которая в сюжете об очередной облаве в шестичасовых новостях закрывает лицо пластиковой сумкой.

Я оборачиваюсь к ним… «Я не могу даже развернуться и уйти, – думаю я, – не в таком же виде…» Мы трое смотрим друг на друга в этой жалкой маленькой комнате: проститутки-двойняшки и расслабленно откинувшийся в кресле чисто выбритый человек в темно-синем костюме в тонкую полоску, накрахмаленной розовой рубашке и галстуке в маленький белый горошек. «Ты прекрасно выглядишь, дорогуша», – говорит одна проститутка другой. «Я плачу тебе не за то, чтобы ты разговаривала», – дружелюбно отзывается человек в кресле. «Тебе что, не нравится? – настаивает проститутка. – Ты разве не так хотел?» – «Ты же не из спортивного интереса это делала, – говорит он, так же любезно. – А этот наряд не стоил и трети того, что ты за него запросила». – «Сложно, между прочим, найти шмотки, которые совпадали бы точь-в‑точь, да и с размером проблема…» – «Всем хочется поболтать, кроме меня», – произносит человек. «Раздень меня. И сегодня можешь не торопиться, у нас полно времени. А ты сядь и смотри: у профессионала можно набраться опыта, тебе есть чему поучиться».

Я как будто приросла к этому куску истертого пола перед дверью в ванную. Она начала раздевать его (я никогда не заходила дальше верхней пуговицы на рубашке) привычно и умело, как мать раздевает маленького мальчика, чтобы искупать, а тот слишком устал после дня, проведенного на улице, и просто стоит и ждет, когда она наконец бросит на пол грязную одежду, опустит его в ванну, а потом – пижама и спать.

Он ложится на спину и говорит (глядя не на меня, а на женщину рядом с ним): «Быстро села в кресло, хочешь, чтобы я за тебя это сделал?» Я машинально иду на другой конец комнаты и сажусь. Машинально смотрю, как она залезает на продавленную кровать, как опускается на колени у него между ног. Я не могу сдержать дрожь, даже плотно сдвинув колени и прижимая костяшки пальцев к зубам. Юбка колом задирается наверх, обнажая черный треугольник трусов и ее зад. Несколько секунд меня занимает только безупречная белизна ее кожи, а сознание отмечает с удивительной объективностью и даже с вежливым изумлением, какие интересные формы могут принимать подобных размеров ягодицы. Пышные желтые кудри ее парика откинуты назад и возвышаются между ее лопаток, нависая облаком там, где сходятся его ноги. Сначала слышны только сосущие звуки, потом он делает резкий вдох и издает стон. Мне хорошо знаком этот звук. Я воображала, что он принадлежит только мне, что это как выигрышный лотерейный билет, как поощрение, комплимент моему таланту и умению… Мои прижатые к щекам кулаки покрылись серыми разводами потекшей туши. Ее рука у него между ног, голова опускается и поднимается долгими неторопливыми толчками. «Да, вот…» – шепчет он и потом: «Господи…»

В моем кулаке выдранный клок желтой мочалки, вся копна соскальзывает назад, и я отбрасываю ее за спину, запуская обе руки в ее тонкие светло-каштановые волосы с отчетливыми прожилками серого. «Что за…» Она подскакивает; мешанина тел, и он уже сидит на краю кровати, перекинув меня через левое бедро, правым зажав мои колени; левой рукой он приковал мои запястья к пояснице. Он задирает скрипнувший винил и говорит: «Передай мне ремень», просовывая палец между моей кожей и эластичной тканью и спуская жесткую резинку трусов мне на бедра.

Я стискиваю зубы – мне в новинку ощущение слепой ярости и злости. Не буду, не буду, пусть бьет меня, не останавливаясь, я звука не издам… Учительница во втором классе говорит угрюмому мальчику, который выше и крупнее всех нас – когда он роняет карандаш или даже ничего особенного не делает: «Пусть твой отец положит тебя к себе на колени, спустит штаны и научит уму-разуму». Она говорит это беззлобно, и становится жутко от беспечности ее тона; раз в неделю волна смущенных смешков поднимается в притихшей классной комнате, и 28 детей склоняют головы над партами с непреодолимым чувством стыда, который они сами не смогли бы себе объяснить. Я не вспоминала об этой учительнице и о чувстве разложения и удушья, которое она во мне пробуждала, с тех пор, как в третьем классе перешла в ведение грубоватой мисс Линдли. А теперь вот омерзительная картина во всей своей полноте. Она унизительнее всего того, что он делал со мной до сих пор. Все остальное – быть прикованной к кровати, скрючиваться на полу в наручниках и цепях – нежные ласки по сравнению с этой принудительной близостью двух тел, когда висишь вот так, задом кверху, будто на блюде, слушая, как кровь с шумом приливает к голове…

И конечно, в конце концов я издаю громкий вопль. Он останавливается, но не отпускает меня. Прохладной ладонью он осторожно поглаживает мою кожу, пальцами прослеживая линии от ремня; ладонь нежно проскальзывает между моих бедер, от коленей и выше, и снова вниз, и опять, медленно, вверх. «Дай мне“ вазелин”, – произносит он, – и держи ее руки». Он раздвигает мне ягодицы и пальцем надавливает на анус; ладонь у меня между ног, один скользкий палец легко входит между сомкнутыми губами. Я напрягаю каждую мышцу. Я пытаюсь сосредоточиться на желтых спиралях, которые вращаются у меня перед глазами на черном фоне плотно сжатых век, я стискиваю зубы, ногти впиваются в ладони. Отчаяние сильнее, чем в первый раз, когда он ударил меня. Я не вынесу, только не так, пожалуйста, не надо… Мое тело начинает поддаваться под медленно нарастающим давлением, вынуждающим меня жадно изгибаться на его ладони. «Ты думаешь, что знаешь, чего тебе хочется, милая, – почти шепчет он мне на ухо, – а все равно делаешь то, чего хочет твоя п…да» – яростный толчок. «Заткни ее», – говорит он, и мой рот накрывает ладонь, пахнущая духами, в которую я впиваюсь зубами, сильно, как только могу. Теперь у меня между зубов скомканный шарф, и кто-то крепко держит его, тяжело дыша у меня над правым ухом. И снова у меня во рту ничего нет, его руки ласкают меня – на сей раз мое тело уступает гораздо быстрее. «Пожалуйста, я не вынесу, пожалуйста, дай мне кончить» сменяется после очередного толчка простым «пожалуйста…» – Меня швыряют на кровать, всхлипы, заглушенные подушкой, кажутся далекими даже мне самой, меня касается язык. Подушки больше нет, надо мной его лицо, но язык все еще там, внизу, исторгает из меня стоны. Моя голова у него на плече, он растянулся рядом во всю длину своего тела, крепко прижав меня к себе рукой, пальцы приложив к моим губам, она сидит на нем верхом. Мы с ней совсем рядом друг с другом, мы смотрим друг другу в глаза, когда он кончает.