Холлидей тяжело сглатывает и смотрит вверх, не отрывая глаз от стропил над нашими головами. Я чертовски старалась не смотреть на них, но теперь уже не могу остановиться. К моему ужасу, высоко над нашими головами все еще развевается кусок полицейской ленты, зацепившийся за балку.
— Черт, Сил, — шепчет она. Ее рука тянется к горлу, как будто девушка представляет себе, каково это — чувствовать, как эта петля впивается ей в кожу, затягивается, затягивается, затягивается... — Я… я… я не знаю, что сказать.
— Ничего не говори. — Я перегибаюсь назад через ногу, хватаясь за ступню, чтобы подтянуться еще ниже. — Это ничего не изменит.
Проходит долгий, неловкий момент, когда Холлидей молча стоит надо мной, наблюдая за мной, и я не делаю абсолютно ничего, чтобы успокоить ее. Неизбежно она снова заговаривает.
— Послушай... я знаю, что ты, вероятно, ненавидишь меня, и не виню тебя за это. Я ненавидела себя за то, как обращалась с тобой. Ненавидела себя, когда делала это…
Вопрос так и вертится у меня на языке: так какого же хрена ты это делала, Холлидей? Но это вопрос, на который я уже знаю ответ. Она делала это по той же причине, по которой я делала так много сомнительных, дерьмовых вещей на протяжении многих лет. Ты никогда не шел против Кейси. Нет, если ты хочешь выжить. Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, ожидая продолжения.
— Я не жду, что ты простишь меня после всего, что случилось, но... мне нужна твоя помощь. — Холлидей произносит эти слова так, словно знает, как нелепо они звучат из ее уст.
Ей нужна моя помощь? Я правильно её расслышала? Не может быть, чтобы она только что сказала мне, что ей нужна моя помощь.
— Что тебе может понадобиться от меня, Холлидей? Похоже, что жизнь в Роли Хай сложилась для тебя довольно хорошо с тех пор, как Кейси сослали в Сиэтл. — Я все вижу и слышу, два навыка, которые я быстро освоила, когда стала врагом общества номер один в своей собственной средней школе. Чрезмерная осведомленность о моем окружении помогла мне остаться впереди, когда Джейк и его идиотские приятели по футбольной команде придумывали новые и интересные способы смутить или унизить меня. Но когда Алекс появился в Роли, я начала кое-что упускать из виду. Я понятия не имею, как Холлидей справляется в школе теперь, когда, к лучшему или худшему, в нашей жизни есть дыра в форме Кейси Уинтерс. Она могла бы быть новой Сильвер 2.0, быть оплёванной и высмеянной в коридорах, брошенная всеми, кто когда-либо называл ее другом. Но я в этом сомневаюсь. Холлидей слишком мила для всего этого.
Девушка издает огорченный, задыхающийся звук, который заставил бы меня вскочить на ноги и обнять ее когда-то давно.
— Ты можешь послать меня к черту, если хочешь, но я надеялась, что сегодня после школы ты сходишь со мной в больницу. Если ты не занята, — поспешно добавляет она.
Я заинтригована. Вопреки здравому смыслу, я снова поднимаю взгляд.
— В больницу? Зачем?
— Зен... — И снова Холлидей издает огорченный звук, скривившись на Лию Прескотт, которая старательно делает вид, что не слушает наш разговор. Хэл заправляет свои длинные локоны за уши, наклоняется и складывает ладони чашечкой, чтобы защитить слова, которые срываются с ее губ. — Зен пыталась покончить с собой. Она не в порядке, хм, умственно. И я подумала... я надеялась, что ты сможешь ей помочь.
— И с чего бы мне это делать?
Глаза Холлидей блестят, как мокрое стекло, как будто она ненавидит тот факт, что я на самом деле заставляю ее говорить это.
— Потому что она прошла через то же, что и ты. И ты была достаточно сильна, чтобы выдержать это.
Глава 16.
Этот запах всегда поражает меня сильнее всего — жжение от отбеливателя и дезинфицирующего средства для рук в сочетании с тошнотворно-сладким ароматом цветов, которые начали гнить в вазах с несвежей водой. Я затыкаю нос, стараясь дышать ртом, и иду за Холлидей, наши кроссовки весело скрипят по линолеуму. Как всегда, полосы света над головой слишком яркие. Как всегда, их неслышный гул раздражающе жужжит в моих барабанных перепонках, неслышимый, но определенно ощущаемый.
Когда мы идем по больничным коридорам, мимо нас проходят медсестры. Я знаю имена многих из них. Трейси, только что окончившая школу медсестер, чей пятнадцатилетний брат украл ее машину и отвез в Такому, где продал, чтобы купить героин. Линдси, которая любит птиц и ненавидит зиму, потому что все скопы, каспийские крачки и хохлатые тупики мигрируют, чтобы пережить холод в другом месте. Митч, который поет, как Майкл Бубле, но не может танцевать даже, чтобы спасти свою жизнь. Филиппа, самая строгая медсестра в штате, которая вселяет страх в сердца своих подчиненных, но также делает все возможное, чтобы добыть дополнительные чашки с пудингом в кафетерии для больных детей в онкологическом отделении.
Теперь мое лицо зажило, синяки исчезли, и глаза медсестер скользят по мне, как будто они даже не узнают меня, что приносит облегчение. Я ненавидела свое пребывание здесь, прикованная к неудобной больничной койке, неспособная куда-либо сходить или что-либо делать. Но больше всего я ненавидела их жалость. Я презирала себя за то, что была бедной Сильвер Париси, слабой, ранимой девочкой, которая чуть не умерла от рук сумасшедшего, избалованного богатого мальчика.
Холлидей замедляет шаг, приближаясь к двойным дверям в конце коридора, и тревожно заламывает руки.
— Женщина на стойке меня не пропускает, — говорит она. — Мама Зен запретила посещения. Она сказала, что я смогу увидеть Зен, только когда та вернется домой... но потом я услышала, как доктор сказал, что пройдут недели, прежде чем они решат отпустить ее. А она не должна быть там одна, Сильвер. Она просто не должна. Это место... оно слишком стерильное и холодное. Это…
— Ад, — заканчиваю я за нее. Я испытываю меньше сочувствия, чем следовало бы, но я слишком хорошо знаю, каково это — смотреть на кафельный потолок больничной палаты и чувствовать, что время остановилось. Если бы мои родители не приходили навестить меня с Максом, я бы потеряла свой вечно любящий разум. Стиснув зубы, протискиваюсь в двойные двери, высоко держа голову. — Просто следуй за мной. Не смотри на медсестру на стойке. Просто держись поближе и расслабься, черт возьми. Ты выглядишь чертовски виноватой, а мы еще даже не нарушили никаких правил.
— Я не умею нарушать правила, — бормочет Холлидей у меня за спиной.
Но это неправда. Сомневаюсь, что ее мама в курсе о ее раздевании в баре, но держу рот на замке. Сейчас не время поднимать этот вопрос. Как только мы проходим через двойные двери, я направляюсь прямиком к охраняемой двери, ведущей в палату, где находится комната Зен.
Срань господня. Я колеблюсь, когда читаю вывеску, приклеенную скотчем к стене.
«ПСИХИАТРИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ИНТЕНСИВНОЙ ТЕРАПИИ
За этой линией доступ к острым предметам ограничен. Медицинские тележки должны быть заперты и ключи должны храниться у дежурной медсестры по вызову».
Я знала, что Зен пыталась покончить с собой, но что ее держат в психушке? В одной палате с потенциально опасными пациентами и людьми, которые все еще представляют опасность для себя или других? Думаю, что сильно недооценила, насколько плохи дела бывшей подруги.
— Дверь просто так не открывается, — шепчет Холлидей. — Они должны нажать большую зеленую кнопку на стене рядом со столом, чтобы пропустить нас.
— Ш-ш-ш. Пошли. — Я прихожу в себя и устремляюсь к двери, зная, как все это работает.
Медсестра за стойкой психушки измучена, погружена в бумажную волокиту, и она голодна. У нее не было возможности отлучиться на ланч, а это было уже пять часов назад. Кроме того, она устала, потому что в отделении очень мало сотрудников, и она выполняет работу трех человек. Если мы подойдем прямо к ней и попытаемся воззвать к ее человечности, нас встретят криком. Если мы пройдем прямо к охраняемой двери и набираем код, который вполне может быть неправильным для этой части здания или мог измениться с тех пор, как меня выписали перед Рождеством, тогда она и глазом не моргнет. За время моего пребывания здесь я быстро усвоила, что если вы выглядите так, как будто должны быть где-то, то никто по-настоящему не сомневается в этом.
