– Дождись меня! Я заканчиваю в одиннадцать!
Вся вторая половина дня и вечер тянулись для меня бесконечно долго и муторно как никогда. Я сидела за своим столиком воплощеньем несчастья. Украдкой немного всплакнула. Наконец, когда погасили газовые лампы, ко мне подошёл Франц, уже в сюртуке и грубо сказал:
– Пойдём!
Я в полной растерянности и совершенно подавленная поплелась рядом с ним, всю дорогу он не проронил ни слова и только насвистывал сквозь зубы. Через несколько минут, длившихся ужасно долго, он очень спокойно, язвительно и небрежно проговорил:
– Ну, как же обрадуется завтра господин Штюрмер, когда получит обратно свой любимый подвесок!
– Господин… господин… Франц! Вы не можете так мучить меня! Я же не делала этого, клянусь душой перед богом!
– Уже лучше! Мне хорошо известно, что тебе эта побрякушка ни к чему! Но, может, такая дорогая печатка пригодится твоему сутенёру! Давай вместе к нему отправимся! Что ты на это скажешь?
– У меня нет сутенера. И вам не к лицу так поступать! Как вы не поперхнётесь своим враньём! Вы негодяй!
Я горько заплакала, однако Франц грубо заметил:
– Ах, так у тебя, значит, совсем нет «защитничка»? Ну, об этом следовало бы сразу сказать! Иди-ка сюда!
И плечом затолкнув меня в какую-то подворотню, точно железным брусом вдавил меня в угол между воротами и кирпичной стеной и так тесно прижался ко мне, что полами своего просторного, расстёгнутого сюртука почти скрыл нас обоих. Неподалеку от нас светился фонарь.
Я беззвучно плакала, потому что сейчас он меня насиловал, ибо как иначе можно было назвать то, что он совершал со мной, и мне было жутко от его близости. Но что я могла поделать в сложившейся ситуации? Я только, всхлипывая, прижимала к груди свою сумочку и чувствовала, как моим ногам становится холодно, когда Франц, прорычав проклятие, рванул вверх мою юбку. Потом он разорвал мне панталоны, потому что те никак не хотели быстро спускаться. Я стиснула ляжки хотя и понимала, что предпринятая мера самозащиты была напрасной. Грязно выругавшись, он вонзил в меня член, который походил на холодный кусок железа, и я вскрикнула от боли. Тут он с таким остервенением впился мне в предплечья, что у меня синие круги поплыли перед глазами, и прошипел:
– Цыц! Стой тихо! Или я тебя придушу.
Потом принялся сношать меня быстрыми, короткими ударами, непрерывно при этом оскорбляя меня, скрежетал зубами и метал на меня злобные взгляды. Эта долбёжка причиняла мне боль, впервые в жизни мне стало стыдно, что меня трахают. Встречных толчков я этому жалкому мерзавцу не возвращала, стояла как деревянная кукла, а он всё продолжал брюзжать:
– Так-то, заносчивая стерва… я тебе покажу… теперь ты узнаешь… теперь узнаешь… те-перь уз-на-ешь… ха-а-а-а-а-х…
Он набрызгал мне полную смокву, я почувствовала, как у меня потекло вниз по чулкам. Затем он с сатанинским смехом отпустил меня, сплюнул и сказал:
– А теперь пошли!
Я в полном отчаянии последовала за ним, заливаясь слезами, у меня всё болело, и на душе было тошно. Лишь у следующего угла он снова заговорил, очень высокомерно и покровительственно:
– Коль так, то мы об этой идиотской побрякушке вспоминать больше не будем. Завтра Штюрмер её получит, я скажу, что нашёл её под столом и баста! Однако ты, красотка, отныне будешь общаться с клиентами в отдельном кабинете ресторана, чтобы зарабатывать больше! Но будь прилежна, иначе… – Он сделал жест рукой, от которого я вся похолодела. – Завтра явишься в кафе ровно в девять часов. Старший официант ресторана мой давний приятель, его зовут Рудольф. Он присылает мне записку, если кто-то из гостей желает поужинать наедине с кем-нибудь их вашего отребья. Тогда я тебя и пошлю! Только не осрами меня! Так, вот я уже и дома, отныне помни, что ты у меня в ежовых рукавицах, скотина! До завтра в девять!
Больше не оборачиваясь, Франц исчез в дверях подъезда, а я печально пустилась в дальнюю дорогу обратно домой. Редко когда ещё спала я так скверно, как тогда, всю ночь мне снились ужасные кошмары. На следующее утро я отправилась к Штеффи и излила ей всё, что скопилось у меня на душе. Выслушав меня, Штеффи сказала, что история, хотя, конечно, и неприятная, однако в целом до подлинного отчаяния ещё далеко и для паники никаких оснований нет. Мне следует приспособиться к Францу, принять условия его игры, потому что, каким бы мерзким сутенёром он ни был, у него имелись обширные и разнообразные связи. Я же должна сосредоточить свои усилия на том, чтобы зарабатывать как можно больше. Тогда мне удастся со временем кое-что накопить и в один прекрасный день окончательно порвать с Францем.
– Знаешь, – заключила она, – девушка, которую иногда стегают кнутом, всегда зарабатывает больше. До поры до времени тебе следует смириться со сложившейся ситуацией!
Однако вечером я в глубокой печали отправилась-таки в кафе. Франц с лицемерной радостью подмигнул мне, поставил передо мной на столик бокал «тёмного» и прошептал:
– Сейчас пока пей, а в полдесятого пойдёшь в ресторан. Рудольф ещё не знает тебя, поэтому скажешь, что пришла от Франца! И чтобы обязательно что-нибудь домой принесла!
И удалился, а я глубоко вздохнула, потому что он снова навалил на мои плечи тяжкую ношу. Я выпила, немного припудрила в туалете лицо, ещё хранившее следы пролитых слёз, и поплелась на противоположную сторону улицы, где находился боковой вход в большой ресторан. Заведение это было сборным пунктом всех прожигателей жизни, оно располагалось в спокойном районе, лежало в стороне от шумных и оживлённых проспектов, однако славилось наличием отдельных кабинетов. Снаружи здание выглядело очень тихим и почтенным. Старший официант, который был таким же сутенером, как и мой Франц, оказался лысоголовым низеньким субъектом с лишёнными бровей горящими глазками. Лицо у него было похоже на беличью мордочку, или нечто подобное. При виде меня он хитровато подмигнул. Когда я запинаясь сказала ему, что явилась от Франца, он лишь удовлетворённо кивнул и повёл меня по узкому, почти тёмному коридору, отодвинул в сторону тяжёлую, тёмно-красную портьеру и быстро отворил дверь с матовыми стёклами.
– Прошу разрешения, господин фон Штайнхагер, дама уже здесь!
В маленьком кабинете царил мягкий полумрак. Застланный белоснежной скатертью небольшой стол был сервирован на две персоны и сплошь уставлен массой всевозможных бокалов, рюмок, и завален множеством ножей и вилок. Кресла отсутствовали, зато имелась неширокая, обитая красным бархатом, софа, на которой в случае надобности могли уместиться два человека, если они, конечно, тесно прижмутся друг к другу.
Однако господин «фон» Штайнхагер, который, как я вскоре выяснила, на самом деле никакого отношения к этой аристократической приставке не имел, повёл себя со мной очень любезно и почти как кавалер. Он даже поцеловал мне руку, помог снять пальто, уселся рядом со мной, однако не слишком близко, и при этом пальцем меня не коснулся. Он очень оживлённо и весело болтал о всякой всячине, расспрашивал о том, чем я обычно занимаюсь, коренная ли я жительница Вены и поведал мне в свою очередь, что ему весьма по сердцу блондинки. У него было весёлое, смуглое, овальное лицо и пенсне, говорил он очень быстро и очень много, и, похоже, был при деньгах. Затем подали ужин, какой я даже у Ксандля встречала не часто. Только некоторые блюда были на мой вкус излишне остры. Зато Рудольф, с непроницаемым выражением лица появлявшийся в кабинете, чуть не каждую минуту приносил новую бутылку вина. Я пила мало, а вот в господина Штайнхагера лилось как в порожнюю бочку. Я совершенно не поспевала за тостами, следовавшими один за другим. Вино терпкое сменялось сладким, красное – белым, и хотя я едва пригубливала его, вскоре перед моими глазами уже всё начало плыть и кружиться. А тут Рудольф принёс ещё и бутылку шампанского. Он с хлопком откупорил её, поставил в ведёрко со льдом, улыбнулся, отвесил поклон и исчез.
