— Что с тобой? — спросила Симона.
Она в шутку пнула меня ногой и случайно задела револьвер, лежавший в кармане. Раздался оглушительный выстрел, и мы оба вскрикнули. Пуля не попала в меня, но когда я вскочил на ноги, мне показалось, что я уже на том свете. Даже Симона побледнела и осунулась.
В тот день нам совсем не хотелось ласкать друг друга.
Мы только долго-долго целовались, чего никогда раньше не делали.
Так прошло несколько дней; возвращались мы поздно ночью и ложились спать в её комнате, где я прятался до наступления темноты. Симона приносила мне поесть. Её мама, которую никто не принимал в расчёт (в день скандала, едва заслышав крики, она убежала из дома), безропотно с этим смирилась. Что же касается слуг, они с давних пор были преданы Симоне благодаря её щедрым чаевым.
От них мы узнали о том, что Марсель упрятали в лечебницу и в какую именно. Теперь мы постоянно думали только о ней, о её болезни, о том, как ей одиноко, как к ней пробраться и, возможно даже, устроить ей побег.
Как-то раз я попытался изнасиловать Симону.
— Ты с ума сошёл! — закричала она. — Глупенький, мне это совершенно не интересно… в постели… как почтенную мать семейства! Вот если бы Марсель…
— Ах так! — разочарованно сказал я, хотя в глубине души был полностью с нею согласен.
Тогда она ласково прижалась ко мне и задумчиво прошептала:
— …когда она увидит, как мы занимаемся любовью… она пописает… вот так…
Я ощутил, как по моим ногам заструился прелестный ручеёк. Как только она кончила, я тоже помочился на неё. Потом я встал, сел ей на голову и изверг ей на лицо сперму. Она испытывала безумное наслаждение, вдыхая запах нашего счастья.
— Ты пахнешь, как Марсель, — сказала она, уткнувшись носом в мою ещё не просохшую попу.
Порой нас охватывало жгучее желание заняться любовью. Но ещё больше нам хотелось дождаться Марсель; её вопли стояли у нас в ушах, рождая в воображении мрачные мечты. Эти мечты вскоре переросли в один сплошной кошмар. Улыбка Марсель, её молодость, её рыдания, её стыдливость, из-за которой она краснела, покрываясь испариной, срывала с себя платье и подставляла свою очаровательную округлую попу под поцелуи грязных ртов, исступление, заставившее её закрыться в шкафу и мастурбировать с таким ожесточением, что она даже описалась, — всё это будило в нас самые извращённые, мучительные желания. Симона, державшаяся во время скандала с невиданной дотоле дерзостью (она даже не прикрылась, а наоборот — ещё шире расставила ноги), никак не могла забыть неожиданного оргазма, вызванного её собственным бесстыдством, воем и наготой Марсель и отличавшегося такой силой, какой она раньше и вообразить себе не могла. Как только она обнажала передо мной свою попу, в её памяти тотчас всплывал образ неистовствующей, обезумевшей, раскрасневшейся Марсель, который наделял её страсть ошеломляющей силой, словно бы такое кощунство придавало её действию ещё более отвратительный и гнусный вид.
Болотистая область ануса — которую можно сравнить только с паводком и грозой или удушливыми испарениями вулканов, поскольку, когда она оживает, разражается некая катастрофа, подобная грозе или извержению вулкана, — эта область отчаяния, которой Симона с бесстыдством, не предвещавшим ничего, кроме жестокостей, меня гипнотизировала, отныне превратилась для меня в подземное царство некоей Марсель, заточённой в темницу и ставшей добычей кошмаров. В такие минуты мне всегда вспоминалось опустошённое оргазмом лицо девочки, рыдания которой прерывались воплями.
И когда я разбрызгивал семя, Симона тотчас представляла себе губы и попу Марсель, обильно измазанные им.
— Ты мог бы кончить ей прямо на лицо, — говорила она мне, усердно размазывая мою сперму по своей попе, «чтобы она задымилась.»
Солнечное пятно
Все другие женщины и мужчины нас не интересовали. Мы мечтали только о Марсель. В ребяческих грёзах мы представляли себе, будто она повесилась, была тайно погребена и стала страшным привидением. Однажды вечером, наведя подробные справки, мы отправились на велосипедах в лечебницу, в которую её упрятали. Менее чем за полчаса мы покрыли двадцать километров, отделявших нас от окружённого парком замка, который одиноко высился на нависшем над морем утёсе. Мы знали, что Марсель лежит в 8-й палате, но чтобы выяснить, где она расположена, нужно было попасть внутрь здания. Мы надеялись, что сможем пробраться в палату через окно, предварительно перепилив решётку. Пока мы пытались установить, где именно находится Марсель, наше внимание привлек один странный призрак. Перепрыгнув через ограду, мы очутились в парке. Деревья раскачивал сильный ветер. Внезапно на втором этаже открылось окно, и чей-то силуэт прицепил простыню к пруту решётки. Простыня захлопала на ветру, окно мгновенно закрылось, и мы так и не успели рассмотреть, чей же это был силуэт.
Мне трудно передать треск огромного белого полотна, подхваченного струёй свежего воздуха; он перекрывал даже шум моря и вой ветра. Я впервые увидел, как Симона пришла в волнение, вызванное не её собственным бесстыдством; она прижалась ко мне с судорожно бьющимся сердцем, не отрывая взгляд от бесновавшегося в ночи призрака. Казалось, будто само безумие раскинуло свой шатёр над этим зловещим замком.
Мы не смели пошевелиться. Симона лежала в моих объятиях, я был на грани безумия. Вдруг в облаках образовался просвет, и луна с предательской ясностью высветила столь странную и волнующую деталь, что горло Симоны сдавили рыдания: в центре простыни, с оглушительным треском бившейся на ветру, красовалось большое мокрое пятно, сквозь которое просачивался свет луны…
Несколько мгновений спустя тучи снова заслонили собой лунный диск, и всё окунулось во мрак.
Я стоял и горько плакал, задыхаясь от слёз; ветер трепал мне волосы. А Симона лежала в траве и впервые в жизни громко, по-детски рыдала.
Значит, это была наша несчастная подружка, вне всякого сомнения, это именно Марсель открыла в темноте окно, это она вывесила на решётке своей тюрьмы бредовый сигнал беды. Наверное, она ласкала себя в постели и пришла в такое возбуждение, что описалась; а потом мы видели, как она привязала простыню к прутам для просушки.
В полной растерянности я стоял посреди сада перед псевдозагородным домом с решётками на окнах. Оставив Симону на газоне, я отошёл в сторону. Мне просто хотелось побыть одному, но я вдруг увидел приоткрытое и не забранное решёткой окно на первом этаже. Я нащупал револьвер у себя в кармане и влез в окно: я очутился в самой обыкновенной гостиной. Освещая себе дорогу карманным фонариком, я вышел сначала в переднюю, а затем на лестницу. Я никак не мог сориентироваться: комнаты не были пронумерованы. Словно заворожённый, я перестал что-либо понимать; я даже не знал, зачем я снял с себя штаны и, оставшись в одной рубашке, продолжал своё волнующее обследование. Потом я разделся донага и сложил всю одежду на стул, оставшись в одних туфлях. Сжав в левой руке фонарик, а в правой — револьвер, я пошёл наугад. Услышав негромкий шум, я погасил фонарик и замер, прислушиваясь к своему прерывистому дыханию. Спустя несколько тревожных минут, ничего больше не расслышав, я снова включил фонарик: раздался вскрик, и я бросился наутёк, забыв на стуле свою одежду.
Мне казалось, будто за мной гонятся; я бросился к выходу; сиганув из окна, я укрылся в аллее. Когда я обернулся, то увидел в проёме обнажённую женщину: она тоже спрыгнула вниз и побежала к кустам терновника.
Я испытывал тревогу и жуткую неловкость, стоя голым на ветру в аллее незнакомого сада. Мне казалось, будто я уже покинул Землю; эти мысли навевали легкие дуновения ветра. Я не знал, куда деть револьвер: ведь у меня больше не было карманов. Я пошёл вслед за женщиной, пробежавшей мимо, с таким видом, будто хотел её застрелить. Вой разбушевавшейся стихии, скрип деревьев и треск простыни довершали мое смятение. Я не мог объяснить ни своих намерений, ни своих действий.
