Вот в такой западне между женщиной и мужчиной я пребываю в последние годы. Хотя думаю, что так было всегда. Правда, это чувство никогда не ошеломляло меня саму так, как в Берлине во время моих одиноких ночных прогулок по широким улицам, где то и дело на горизонте, словно цветки, вырастают проститутки. Кажется, что они появляются на моем пути, как по волшебству, повсюду, куда бы я ни направилась. К четырем часам после полудня улицы обычно пустеют, но как только солнце скроется (с поразительной скоростью, как это бывает в Берлине в феврале), стоит лишь моргнуть глазом, как отряды девиц в ботфортах, опоясанные сумками-бананками, высыпают на тротуары. С тех пор как я поселилась неподалеку от этого места, мне кажется, что я постоянно пересекаюсь с одними и теми же из них. Если бы я не была настолько застенчивой во всем, что касается женщин, я могла бы даже представить себе, как здороваюсь с ними, подобно тому, как приветствую местных продавцов. Кто знает, возможно, со временем они стали бы принимать меня за полицейского в гражданском или за потенциальную коллегу, вышедшую разведать условия труда. Но в реальности все не так. Я присаживаюсь на скамейку, удобно расположенную под уличным фонарем, словно на острове спокойствия, и сижу там, притворяясь, что читаю, или же читаю взаправду, регулярно поглядывая на тени, что они отбрасывают подле моей.
Всякий раз я думаю: вот они — женщины, которые только и есть что женщины, и больше ничего. Это существа, о которых в высшей степени судят по их легко определяемой половой принадлежности. Даже если бы в них было что-либо хоть малость неоднозначное, эта двоякость потонула бы в вакханалии украшений и феромонов, которыми они заполняют этот уголок мостовой. У Жозефа я переняла то ошибочное мнение, согласно которому женщина, которая так же часто вступает в сексуальные отношения, что и мужчина — то есть так же свободно и без смущения, — может быть только шлюхой, какой бы ни была ее одежда и взгляды, которыми ее одаривают. Можно представить, насколько тяжело было Жозефу с точностью охарактеризовать меня на протяжении тех трех лет, что мы провели вместе, постоянно балансируя на грани сумасшедшей любви и невыразимой ненависти. Если в начале наших отношений и могла присутствовать некоторая недосказанность, в конце концов Жозеф понял (но не принял), что потеря контроля над собой и любопытство, которые он наблюдал у меня в постели, не были предназначены исключительно для него. Это было далеко не так. И больше — эти качества не дожидались его, чтобы проявить себя. Думаю, что он понял, что мое желание было направлено не на определенного мужчину, а на весь мужской вид, что оно появляется и встает дыбом от непонятных импульсов, никак не связанных с плотскими радостями. Я потратила много лет, размышляя о желании и в целом о плоти. В результате мою собственную удовлетворить можно, даже не снимая с меня одежду. Каким образом? Понятия не имею. Именно поэтому, несомненно, я продолжала и продолжаю заниматься сексом, воображая, что неожиданно отыщу ответ на свой вопрос.
Правда в том, что с тех пор, как от меня ушел Жозеф, пропали даже мысли о том, чтобы испытать физическое облегчение. Я и думать об этом перестала, выбросив идею кончить с кем-либо еще, кроме него, на свалку невероятнейших. Мое наслаждение исходит от наслаждения другого человека, лежащего подо мной и протиснувшего интригующую вещь мне между бедер. Я наблюдаю сверху. Ничего не чувствую, но убеждена, что верну чувствительность, благодаря всем этим играм в наездников, в которых задействован лишь мой мозг. Мое тело с превеликим удовольствием участвует в этом маскараде, но, хоть я и стараюсь изо всех сил, изворачиваюсь самым хитрым образом, во мне не утихает тихий, холодный голос затаившегося хищника: «Он, возможно, уже скоро кончит. Если ты погладишь его вот так, то это произойдет. Если ты немного замедлишь темп, то отдалишь момент. Но взгляни на волоски, вздыбленные на его груди, посмотри на гусиную кожу на его животе — он уже готов. Он смотрит на твои прыгающие груди, и эта картина ведет его в пропасть».
Вслед за этим голосом слышится другой, неприлично детский, принадлежащий той части меня, что застыла во времени, когда мне было пятнадцать лет. И этот голос просто не может поверить в происходящее! Значит, он кончит от движения твоих грудей, именно твоих, этих малюсеньких грудей, которые ты всегда считала не более чем декоративными. Твое тело, твой запах, твоя манера двигаться, звуки, которые издаешь ты, — ты просто оболочка, оболочка, которая готова обсасывать любую поверхность его тела. Ну разве это не чудо само по себе? Ты и твое тело? Тело, от которого можно кончить?! Гром и молнии!
Можно было бы предположить, что за те годы, что я занимаюсь этим видом деятельности, мой первоначальный восторг притупился, но нет. Каждый раз, когда мужчина заговаривает со мной, более или менее аккуратно намекая о своем желании разделить со мной ложе, я вижу в этом представившийся случай, которым надо воспользоваться быстро-быстро, пока он не исчез. Как будто я рискую снова проснуться той девчушкой, которая отчаянно страдала, потому что мальчишки видели в ней лишь товарища в очках. Я в действительности задаю себе вопрос, что же происходит в голове у проститутки, на чем строится ее эго, как она формирует свою самооценку. Сидя на маленькой заледеневшей скамейке, я разглядываю невысокого роста блондинку, расхаживающую по тротуару и играющую дымом от сигаретки Vogue, вроде и не затягиваясь ею всерьез. На ней надето то же, что и на остальных ее коллегах по всему Берлину, — ботфорты из кожзаменителя, на которые падает свет уличных фонарей и от которых крайне сложно отвести взгляд. Ее платформы безупречно белого цвета кричат «Снимите меня» громче, чем сладенькие подмигивания. Повыше сапог светлые обтягивающие джинсы облегают ее трогательные подростковые ляжки, а яркая бананка подпоясывает коротенькую куртку из фальшивого меха. Она подставляет ледяному воздуху свое розовое, немного влажное лицо и длинные, светлые, почти белые пряди, плывущие вслед за ее силуэтом, сверкая в сером дыме сигареты.
Выражение ее лица в моменты, когда она буквально выплевывает сигаретный дым, выдает ее возраст — как минимум лет на пять младше меня. На пять лет.
Ей должно быть около двадцати, но как искусно она двигается, как осознанно! Для начала — каблуки: никто не смог бы ходить на таких, уж точно не я, а на ней они кажутся продолжением ноги, таким же естественным, какой была бы голая стопа. И этот звук, это томное постукивание, длящееся ровно столько, сколько требуют десять шажков туда и обратно на отведенной ей территории… Вслушиваясь, ты не сомневаешься: такой отточенный ритм не смогла бы воспроизвести шатающаяся девчонка, грозящаяся подвернуть лодыжку. Такой звук может исходить только от женщины, от агрессивной соблазнительницы, полностью владеющей собой. А ее одежда, волосы, макияж — это такая привлекательная карикатура, мой бог! Как удается ей в ее-то возрасте владеть всеми этими уловками и хитростями и при этом не походить на пацанку, совершившую налет на гардероб своей матери? Отдает ли она себе в этом отчет? Каково это — осознавать, что у каждого мужчины, с которым ты сталкиваешься, ты вызываешь мысли сексуального характера, хочет он того или нет? Каково это — быть тут на улицах города, в окружении машин и прохожих, гулким и неизбежным напоминанием о том, что желание пересиливает все?
И что бы на это сказал Стефан, перед которым я больше не смею показываться в такого рода прикиде после того, как однажды в Париже, вскарабкавшись на каблуки несусветно дорогих ботиночек, я распласталась ничком на пешеходном переходе? За этим последовали несколько бесконечных секунд, в течение которых Стефан и пара других зевак, с трудом скрывающих желание рассмеяться, помогали мне подняться. Даже трусики тогда не смогли скрыть от честных людей устрашающий вид волос на моем лобке. И пусть с того момента и утекло немало времени, мы со Стефаном так и не нашли в себе силы посмеяться над этим вместе. Это не-событие застыло в пространстве между нами вот таким, ужасным и давящим, словно тема, которую стоит только затронуть, как она неминуемо спровоцирует ссору. Что касается меня, я не пыталась встать на скользкий лед по очевидным причинам кокетства и гордости, однако я так и не поняла, что же сдерживало Стефана. Может, причиной попросту был страх обидеть меня, напомнив мне о том самом вечере. Его продолжение отнюдь не компенсировало мое падение. Было скорее так: нам по очереди отказывали во всех секс-клубах. В общем, тот вечер стал для нас долгим и болезненным падением с высоких каблуков нашего эго. А может, он просто не нашел эту ситуацию веселой. Этот вариант дает мне почву для размышлений. Может быть, у нас со Стефаном разное чувство юмора: это объяснило бы омерту, покрывшую этот эпизод и другие невинные истории, все с участием моей персоны, увешанной аксессуарами, с которыми женская половина человечества обычно управляется так же легко, как и дышит, но выходящими из-под контроля, стоит за дело взяться мне. Размышляя об этом сейчас, я прихожу к заключению, что мысль вспомнить тот случай со смехом могла прийти к нему в голову с той же вероятностью, с какой он мог захотеть посмеяться над толстяком, прыгающим в бассейн пузом вперед. А все потому, что нельзя насмехаться над чужими физическими недостатками. Может, я вызываю у него схожие чувства, когда, надевая каблуки, тщетно пытаюсь скрыть свои страдания. Если бы он мог сейчас видеть, как и я, грацию, с которой эта девчонка, только вышедшая из подросткового возраста, топчет несколько метров тротуара — без малейшего намека на дискомфорт, — ему наверняка пришлось бы признать, что у меня просто от рождения нет таланта к такого рода вещам.
