— Ну что с тобой, девочка… слышь, барышня ты наша… прекрати сопли-то… Ну что стряслось, а?
Ну как она могла объяснить ему, что стряслось… Рассказать про провинциальную дурочку, в очередной раз распахнувшую даже не глаза, а немножко лишнего — душу? Рассказать, что не знает она половины модных слов? Рассказать, что пока эти фифы из отдела экономики ногти наращивали, она комарье кормила, на учебный взнос зарабатывая сбором клюквы? Рассказать, как тоскливо в этом большом и совсем чужом городе, как не хватает привычного запаха дома, скрипа половиц и угрюмой мрачности лавки у стены?
А может и рассказала. А может, только хотела — но из зимнего сада они выбрались, когда уже за окном была непроглядная темень и слово «барышня», услышанное в очередной раз, прозвучало уже как ее родное имя. Уже не всхлипывалось, давно высморкан покрасневший нос, давно по второй чашке дымится как-то по особому заваренный кофе, а она совсем-совсем ничему не удивляясь, терпеливо ждет, пока он отзвонится своим охранникам, пока переключит на них все эти треклятые камеры, глазки, телефоны и прочую дрянь, чтобы снять с номерка ключик.
Ключик от уютной тренажерки в левом крыле здания.
Хотя нет, это она поторопилась. Это было чуть-чуть потом… На второй чашке кофе он уже мрачно супил брови, что совсем не шло ему, но было как-то по-семейному, к месту:
— Даете вы, барышня… ну зачем снобам да уродам всяким душу открывать, под них подстраиваться? Если слов нахватались, так не значит что они умней! Чего комплексы разводить? Сидит наша барышня в соплях да слезах и головенку свою русую пеплом посыпает… картинка! А душа твоя где? Почему под чужих мнешь-ломаешь? Гордость-то куда делась? Э-эх, обидела ты меня, барышня-красавица… Я уж думал, стерженек в тебе наш, железный, а ты вон как… со всякими… заигрывать…
— Я не заигрывала! Правда! Тошно мне тут и все в растрепе…
Он не стал уточнять, что там у нее в «растрепе». Поняла, что понял. И только руками развел: ну я то чем помогу? В жилетку поплакать?
— Не буду… — мрачно засопела носом. — Плакаться не буду… а то опять скажете про пепел и гнется-ломается… мне деда всегда говорил — гнуться только телом можно, да и то под розгами, а тут…
— Эх, мне бы твоего деда, за стол, да под чарочку! Нутром чую — правильный человек! Уж мы бы с ним спелись да не спились!
Посопела тихонько… задумчиво… из-под ресниц глазами блеснула и в тон, как тогда, с «дядей-племянницей»:
— Эх, мне бы дедову школу, да здесь…
Вот тогда и защелкали переключалки, камеры и телефонки, в ожидании, пока ключик в руке окажется. Вот тогда и пошли по коридору, никого не боясь и ничего не таясь. Вот тогда и пропустила сквозь пальцы широкий ремень, сдернутый из кобуры:
— Как дедовский…
Только раз он спросил:
— Без обид? Без попятного? — И тут же ладони вперед себя выставил: — Ох и глазищами мы сверкаем, барышня! Понял, все понял… прости!
Вот тогда… Нет, уже конечно не «тогда», уже в другой раз… или в третий? Или в какой из «разов»? — принесла выклянченный у подружки фотик, отчаянно краснея, протянула… И хотя получила «за бесстыжесть» лишних тридцать оглушительных, звонких, сладких и одуряющих болью ударов, но потом бережно спрятала пленку. На память!
x x x
В.Д. наклонился к селектору:
— Дана? Будь так добра, изобрази явление Христа народу и гуашь захвати. И пару листов ватмана.
…Вслед за трубкой ватмана в кабинете появилась Данка. Шлепнула бумагу на стол.
— А гуашь где?
— А зачем?
— Стенгазету делать будем. «За передовую порку!». Или «Розги — народу!». Или еще какую? Нет идей?
Данка настороженно засопела.
— Так и нету идей? Напрасно. Тексты надо готовить, а иллюстративный ряд уже есть. Очень даже неплохой. Мне понравилось, — и по столу скользнула черная папка.
— Чего воздвигся, как памятник? — это уже к Геннадию, действительно без стука и внезапно возникшему у дверей.
— Командир, она не виновата.
— Это когда было? — В.Д. даже не обернулся, обкуривая приоткрытое окно кабинета.
— Да уже с месяц…
— Вы что, оба у меня кадровые дебилоиды? Ну ладно, девка п… думает, а ты-то чем?
Тот молча пожал плечами: а мне думать не велено. Я солдат.
— Слушай, ты, солдат х..в! — (Насторожился. Давненько он не слыхал от командира такой интонации… ох давно!) — Как они оказались на ее столе?
— Оба-на… — Гена перестал корчить тупого вояку. — Стоп, командир. Насчет стола вранье. Фотки печатались только вчера, у моего другана, там все тихо, глянь дату на обороте… Я сам отнес ей. Она при мне положила в стол, в нижний ящик. Гадом буду!
— А как они оказались у Бергалина? И что это за знак браслета на руке? В шпионов играете?
— У Бергалина??
— У Альбертика?? — Почти хором…
— Эта шестерка за мной все время охотится…
— Командир, она права, этот сученок…
— Изыйди, Гена… Как друга прошу: молча, тихо и незаметно испарись отсюда… на хрен!!!!
Повернулся к Данке:
— К теме фотоискусства вернемся позже. Я пока еще ничего не услышал про браслет. Внятные пояснения будут?
— Не будут. Он не виноват. Я сама просила, мне это надо, он хороший и надежный, он…
— Я без тебя знаю, кто он и какой он. Он меня на горбу шесть километров по скалам пер, пока я ему в затылок кровью блевал. Я не спрашиваю зачем это тебе или ему. Я спрашиваю, почему этот бл… сучонок лезет к тебе в стол и ни ты, ни он этому не мешают!
Замер… Остановил свою риторику и вдруг, едва не свалив Данку, вылетел из кабинета. Она поняла чуть позже и почти догнала, ну совсем почти. Под заполошный визг забившихся по углам экономисток шеф оттаскивал Гену от рыдающей кучи дерьма под столом: перемазанный чем-то красным, натянув на голову остатки пиджака, там скулил Альберт. Уже от дверей, почти выпнутый шефом, Гена внятно и спокойно произнес:
— Я его все равно кастрирую, командир…
— Бергалин, в медпункт. Ты — ко мне в кабинет. Ты — на свое рабочее место. Вам всем (обвел взглядом экономическую шушеру) — молчать как мыши. Официальную версию событий я вам сообщу дополнительно, тогда и поговорите. И если у кого вдруг появится СВОЯ версия, не советую…
А Данка не спешила «на свое рабочее место», так и стоя в дверях с прижатыми к губам ладонями. Проходя мимо, В.Д. одним касанием состегнул с ее руки черный браслет. Так же молча передал Гене, а тот встретился глазами с Данкой. Распахнутыми, ждущими, уже тонущими в знакомой черноте глазами.
— Я верну его вам, барышня.
Она кивнула, не отводя глаз. Вернет. Сегодня…
Ноябрь 2006 г.
