Ханне было одиннадцать лет, когда она получила свою первую пару наушников.
Она всегда громко подпевала тому, что играло по спутниковому радио. Она всегда запоминала слова, точно знала, где набирается темп. Но когда у неё появились эти наушники, когда она смогла остаться наедине с музыкой, её удовольствие от неё резко возросло.
Поскольку это был подарок отчима, конечно же, они были на высоте. Розовые с шумоподавлением, которые были почти слишком тяжёлыми для её шеи. Поэтому она проводила часы напролёт в своей комнате, лёжа, подперев голову подушкой и слушая музыку, которую мама загрузила в её телефон. Billie Holiday переносила её в прокуренные джазовые залы прошлого. The Metallica, которую она загрузила, несмотря на отсутствие разрешения матери, вызывала у неё желание бушевать и пинать вещи. Когда она немного подросла, Pink Floyd пробудили в ней любопытство к инструментам, методике и художественным экспериментам.
Музыка могла разрезать её прямо посередине. Ничто другое в её жизни не было способно на это. Она часто задавалась вопросом, не случилось ли с ней что-то не то, что события реальной жизни могли оказать на неё меньшее влияние, чем песня, написанная пятьдесят лет назад. Но эти две параллельные линии — реальная жизнь и искусство — никогда не сталкивались так. И во второй раз с тех пор, как она встретила Фокса, он был внутри этого опыта вместе с ней. Этот опыт она всегда, всегда испытывала в одиночестве. Хотела быть одна. Первый раз это было на выставке звукозаписи в Сиэтле, когда они разделили пару AirPods посреди оживлённого прохода, и мир перестал существовать вокруг них. Второй раз был сейчас. В его гостиной.
Фокс пел слова её отца, наполняя ничем не украшенную гостиную эхом из прошлого, которое обвилось вокруг её горла и сдавило его.
Его голос был немного глубже, чем голос говорящего, низкий и хриплый, как у любовника, шепчущего кому-то в темноте, и это так подходило ему, это интимное качество. Как будто он передавал секрет. Её пробрала тёплая дрожь, и она обняла его, в чём отчаянно нуждалась, потому что, о Боже, это была прекрасная песня. Не просто песня, хотя… Она была о её семье.
Она поняла это с первого припева.
Интуиция пульсировала в кончиках её пальцев, пока ей не пришлось сжать их вместе на коленях, и по мере того, как всё больше слов о растущей преданности рыбака своей семье переходили с губ Фокса, его образ начал расплываться. Но она не могла моргнуть, чтобы избавиться от влаги, она могла только позволить ей скапливаться там, как будто любое движение могло вырвать мелодию из воздуха, лишить её растущего жжения в центре груди.
Столько раз она пыталась преодолеть разрыв между собой и этим мужчиной, который стал её отцом, но так и не смогла. Ни когда она ходила к медной статуе в его честь в порту, ни когда рассматривала десятки фотографий с Опал. Она почувствовала трепет ностальгии, ни когда вместе с Пайпер открыла «Кросс и Дочери», но… ничего подобного не было. Услышать песню было почти как поговорить с Генри Кроссом. Она была ближе всех к этому. Это объяснение его противоречивой любви — моря и семьи.
В какой-то момент, по крайней мере, во время написания этой песни, он хотел бросить рыбалку. Он хотел больше оставаться дома. С ними. Просто это не произошло вовремя. Или его всё время тянуло обратно к океану. Какова бы ни была причина, с его признанием он наконец-то стал настоящим.
— Ханна.
Обеспокоенный голос Фокса заставил её поднять голову, и она увидела, что он поднимается с дивана и идёт к ней. Он опустил записи на стол, а она смотрела на это влажными глазами, и её сердце колотилось в горле.
— Прости, я не ожидала этого. Я не ожидала…
Она оборвала фразу, когда её голос начал ломаться. И тут Фокс поднял её с пола на руки. Он выглядел почти ошеломлённым тем, что сделал это, мгновение он кружил вокруг неё, словно не зная, что теперь с ней делать, но, наконец, повернулся и понёс её из комнаты. Уткнувшись лбом в его шею — когда это она успела? — она смотрела, как они остановились перед дверью в его спальню, и его мышцы напряглись вокруг неё. — Просто… Я ни на что не намекаю, приводя тебя сюда, хорошо? Я просто подумал, что ты захочешь уйти от этого.
Это имело какой-то смысл? Не совсем. Но для неё имело. И он был прав. Она хотела отстраниться от момента, пока он не сожрал её заживо, и он это почувствовал. Фокс открыл дверь и привёл её в свою прохладную, тёмную спальню, и опустился на край не заправленной кровати, Ханна свернулась калачиком у него на коленях, слёзы текли по её лицу. — Господи, — сказал он, наклонив голову, чтобы встретиться с ней глазами. — Я и не знал, что моё пение настолько плохое.
Из неё вырвался водянистый смех. — На самом деле, оно просто превосходно.
Он выглядел скептически, но почувствовал облегчение от того, что она рассмеялась. — Я не понимал, о чём песня, пока не прослушал её до половины. Мне жаль.
— Нет. — Она прислонилась виском к его плечу. — Приятно знать, что я не из камня, понимаешь?
Его пальцы на мгновение зависли над её лицом, а затем он смахнул слёзы большими пальцами. — Ты — самое далёкое от этого, Ханна.
Прошло несколько мгновений, пока она прокручивала в голове слова песни, довольная тем, что её держат в объятиях, неторопливых и крепких. — Я думаю, возможно… до того, как я услышала эту песню, какая-то часть меня не верила, что Генри может быть моим отцом. Как будто всё это было какой-то ошибкой, и я с этим мирилась.
— А теперь?
— Теперь я чувствую, что… он нашёл способ успокоить меня. — Она уткнулась лицом в его грудь и вздохнула. — Ты помог в этом.
Мышцы его предплечья подёргивались под её коленями. — Я… Нет.
— Да, — мягко настаивала она. — Опал подумала, что Генри мог быть тем, откуда у меня любовь к музыке. Странно думать, что это откуда-то взялось. Как будто маленький всплеск ДНК заставляет мой позвоночник трепетать во время первых нот «Smoke on the Water».
В груди Фокса заурчало. — Для меня это «Thunderstruck». AC/DC. — Прошло мгновение. — Ладно, я лгу. Это «Here Comes the Sun».
Его тёплая футболка поглотила её смех. — Её невозможно слушать без улыбки.
— Действительно нельзя. — Он провёл кончиками пальцев по её правой руке, затем, казалось, отстранился, как будто сделал это не подумав и понял, что это слишком. — Я всегда удивлялся, почему ты не играешь на каком-нибудь инструменте.
— О, у меня есть для тебя история. — Её руку всё ещё покалывало от его прикосновений. Они сидели в темноте, разговаривая вполголоса на его кровати. Она лежала у него на коленях, обнимая его, и в этом не было ничего неловкого. Не было никакой неловкости, которая обычно возникает, когда ты рыдаешь в присутствии кого-то, кто не Пайпер. Хотя Ханна не могла отрицать, что в Фоксе чувствовалось скрытое напряжение. Как электричество, которое он не знал, как выключить, но явно пытался. — Когда мне было тринадцать, я прошла через такую несносную хипстерскую фазу. Мне казалось, что я впервые открываю для себя все эти классические песни, и никто не понимает и не ценит их так, как я. Я была ужасна. И я хотела быть другой, поэтому я попросила уроки игры на губной гармошке. — Она откинула голову назад, нашла его глаза в темноте. — Слово мудреца, никогда не учись играть на гармошке, пока у тебя брекеты.
— Ханна. О, Боже. Нет. — Его голова ненадолго откинулась назад, из него вырвался смех. — Что случилось?
— Наши родители были на Средиземном море, поэтому мы пошли к соседям, а они были во Франции…
— Ах, да. Типичные соседские проблемы.
Она фыркнула. — Поэтому их ландшафтный дизайнер предложил подвезти меня и Пайпер, которая описалась от смеха, в кузове своего грузовика. — Она едва могла сохранить ровный голос, так велико было желание хихикать. — Нас отвезли в ближайшую больницу в кузове пикапа, а губная гармошка была прижата к моему лицу. Каждый раз, когда я выдыхала, гармошка играла несколько нот. Люди сигналили…
