– Я абсолютно согласна с вами обеими, – заговорила Олимпия, – и надеюсь, вы не принимаете меня за одну из тех умственно неполноценных истеричек, чьё мнение о мужчине зависит от его готовности из-за какого-нибудь пустяка встать на угол дуэльной площадки и строить из себя презренного гладиатора. Я презираю таких бравых и воинственных идиотов. Воинственностью можно восхищаться в мужлане или в солдате, годных только на то, чтобы целыми днями ходить с окровавленной физиономией. Но чтобы человек с положением и средствами... чтобы он оставил свой уют, свои любимые занятия и вручил свою жизнь в руки громиле, не имеющему иных талантов, кроме как резать глотки людям, который оскорбил его. Поистине достоин презрения человек, принимающий вызов на дуэль. Вот именно, презрения: существует что-то низкое в том, чтобы предоставлять другим право распорядиться вашей жизнью и рисковать, ради минутной прихоти, всеми талантами и милостями, которыми одарила вас Природа. Пора оставить эту сомнительную честь бродячим рыцарям прошлых веков: не для того рождается одаренный человек, чтобы превращаться в вульгарного гладиатора, а для того, чтобы оценить и поощрять искусства, наслаждаться ими, служить отечеству, когда придет срок, и только ради отечества проливать кровь, которая течет в его жилах. Когда такой человек имеет врага, стоящего ниже его, он может его просто убить, и Природа не дала нам иного средства избавиться от опасной обузы; если его оскорбил равный ему, пусть оба предстанут перед снисходительным судом, предъявят каждый свои претензии, и суд решит их спор: между приличными людьми не возникает разногласий, которые нельзя устранить полюбовно; неправый должен уступить – таков закон. Но кровь... проливать кровь из-за неосторожного замечания, ревности, шутки, упрека или даже из-за ссоры – это чистейший анахронизм. Дуэль не существовала до тех пор, пока кодекс чести не заменил принципы мести; только когда люди стали цивилизованными, дуэль была принята обществом. Природа и не думала вкладывать в человеческое сердце желание мстить с риском для собственной жизни, так как нет ничего мудрого и естественного в том, чтобы подставлять себя второму удару по той лишь причине, что вы получили первый. Однако очень справедливо и разумно смыть оскорбление кровью обидчика, не рискуя пролить собственную, если обидчик ниже вас, или добиться мирного решения, если он равен вам по положению. И не стоит слушать женщин; они ждут от мужчины не храбрости, а случая потешить свою гордыню и иметь возможность рассказывать направо и налево, что, мол, такой-то субъект дрался на дуэли ради их прелестей. Законы не в состоянии искоренить этот гнусный обычай, ибо закон порождает недовольство, противодействие и обиду. Только всеобщее осмеяние может похоронить его. Все женщины должны закрыть дверь перед дуэлянтом, должны пренебрегать им, высмеивать его, чтобы на него показывали пальцем и говорили: «Вот идет глупец, низкий и малодушный глупец; он взял на себя мерзкую роль наемного головореза, вообразив, будто неосторожные слова, которые уносит ветер и которые забываются минуту спустя, стоят человеческой жизни, что даётся один раз. Бегите от него – он сумасшедший».
– Олимпия права, – сказала Клервиль, – этот презренный предрассудок можно истребить только таким путем. Кое-кто может возразить, что воинская доблесть исчезнет в сердце мужчины, если это случится. Ну что ж, вполне возможно, но я утверждаю, что доблесть – это достоинство дураков и не имеет никакой ценности: я не встречала ни одного умного среди храбрых людей. Цезарь был великим человеком – никто в этом не сомневается, – но боялся собственной тени; Фридрих Прусский имел разум и многие таланты, но у него тряслись поджилки, когда наступало время идти в бой. Словом, все известные мужи были трусами; даже римляне почитали страх и воздвигали ему алтари. Страх – часть Природы, он порождается извечной заботой о личной безопасности, то есть чувством самосохранения; ни одно чувство не заложено так глубоко в нашей душе той первопричиной, которая всем нам дала жизнь. Осуждать человека за то, что он боится опасности, – то же самое, что ненавидеть его за любовь к жизни. Со своей стороны я хочу заявить, что всегда питала и буду питать глубочайшее уважение к тому, кто страшится смерти, ибо такой человек обладает умом, воображением и способностью наслаждаться. В тот день, когда весь Париж клеймил позором знаменитого Ла Люцерна за то, что он исподтишка убил своего соперника, я захотела отдаться ему; я мало встречала столь приятных мужчин, и, пожалуй, ни один из них не отличался таким высокоорганизованным умом.
– Недаром говорится, – вставила я, – что чем выше человек поднимается над предрассудком, тем он делается умнее; тот же, кто заперт в клетке своих моральных принципов, всегда бесплодных и нелепых, останется таким же скучным, как и его максимы; нам, с нашим воображением, нечего делать в обществе такого моралиста.
Через несколько дней здоровье Сбригани заметно поправилось, и Клервиль сообщила мне:
– Он сегодня уже совокупился со мной. Я только что щупала его пульс и уверяю тебя, что наш друг в добром здравии; лучший признак здоровья – торчащий член, и я до сих пор вся мокрая от его спермы... Кстати, скажи мне, Жюльетта, – странным тоном продолжала эта непостижимая женщина, – правда ли, что ты сильно привязана к этому человеку?
– Он оказал мне большие услуги.
– Он только исполнял свой долг и получал за это деньги. Кажется, твоя душа начинает открываться для могучего чувства благодарности?
– Нисколько, клянусь честью.
– Ну хорошо, поживем – увидим. Я хочу сказать, что не нравится мне этот Сбригани; более того – я ему не доверяю. Когда-нибудь этот человек ограбит нас.
– Скажи прямо, что он тебе надоел, потому что доставил тебе большое удовольствие в постели, ведь ты терпеть не можешь мужчину после того, как он кончил в твоем влагалище.
– Этот субъект всегда сношал меня только в зад, вот взгляни – из меня до сих пор вытекают его соки.
– К чему же всё-таки ты клонишь, дорогая?
– К тому, что пора избавиться от этого нахала.
– Ты забыла, что он из-за нас смотрел в лицо смерти?
– Ни о чем я не забыла, и это ещё одна причина, чтобы я презирала его, так как такой поступок говорит о его глупости.
– И все же, что ты собираешься с ним сделать?
– Завтра он примет последнюю ложечку лекарства, а послезавтра мы его похороним.
– А у тебя что-нибудь осталось из тех замечательных снадобий, которые мы когда-то купили у мадам Дюран?
– Чуточку того, чуточку другого... И я очень хочу, чтобы твой Сбригани попробовал их.
– Ах, Клервиль, с годами ты не исправляться, ты, видимо, всегда останешься отъявленной ведьмой. Но что скажет сестрица Олимпия?
