уже мертвой была.
— Я… я рассердилась, что она из дома ушла. Сказала, чтобы дома сидела, а она сбежала. Я подозревала, что Ника сбегает, но она ведь маленькая, нельзя ей, и вот, — мамины глаза снова пеленой покрыты, и я понимаю, что она опять в бред впадает. Но ее бред честнее, чем трезвость ума, в которой она во всем Влада винит. — Раскричалась она, расплакалась, я лишь истерику остановить хотела. Встряхнуть, чтобы прекратила, чтобы снова послушной стала — этого я хотела. И… толкнула спиной в балку, а затем начали камни падать, и…
И она начала плакать, а затем сбежала. Бросила Нику — ту, которую любила без памяти, предпочла поверить в то, что ни в чем не повинный Влад виноват в смерти сестры, а не она сама. И целые сутки делала вид, что ни о чем не знала!
Как и я!
Неужели страх взрослой женщины может быть таким же всепоглощающим, как и страх шестилетней девочки? Или она и правда уже была настолько больна, что не ладила сама с собой?
Думаю, так и есть. Иначе бы дочь она не бросила.
Но это, именно это я простить не смогу никогда. Я на многое глаза закрывала: на странные таблетки, на вечные недомогания, на контроль, на смену моего имени. Предпочитала не видеть правду — жестокую и горькую, но сейчас это уже невозможно.
— Вера, что мне сделать? Не плачь, — Влад обнимает крепко, а я рыдаю, оплакиваю то, что осталось от моего детства — ничего, по сути, уже не осталось, лишь ложь, пестро разукрашенная для всех окружающих красками материнской любви.
И сейчас обида выплескивается из меня слезами, ведь я понимаю — не было той любви. Никогда не было, ни капли, ни тени этого чувства. Никто меня не любил: ни родная мать, ни отец, который так легко от нас отказался, ни приемная мать.
Только Влад у меня есть, только он удерживает на краю пропасти.
… — все сделаю, только успокойся. Не стоит она того, чтобы так убиваться.
— Поцелуй меня, — попросила с жаром, и подняла на Влада заплаканное лицо. — Поцелуй, и ни о чем не спрашивай. Просто будь со мной! И люби.
Люби.
Такая простая просьба, и такая сложная. По сути, невыполнимая, но такая болезненно-сладкая, прекрасная просьба. Любить.
Весь мир на осколки, вдребезги разлетался как в замедленной съемке, когда я склонился над Верой, и выполнил ее просьбу — поцеловал. Сколько было этих поцелуев сегодня, не счесть, но каждый я запомнил, ее губы из памяти сложно выбросить.
Полный сдвиг от нее, и хер знает, что больше заводит: что нельзя нам? Что ее вырастила та, кто от меня отказалась так просто и легко? Или месть? Застарелая ненависть?
Или сама Вера без всего лишнего?
Не понимаю, но от каждого прикосновения к ней трясет, пробирает до костей, прошибает током. Вера прижимается, или я сам ее прижимаю так крепко, но каждый изгиб угадываю. И поверить не могу, что не было у нее никого. Что я первый.
Снова обхватил ее мягкие губы, не жалея, целуя так, чтобы навсегда запомнила, упиваясь, больно делая и себе, и ей.
— Я хочу тебя… согрей меня, согрей меня, слышишь? — прошептала, а в глазах блеск дикий, зовущий.
Эрекция от ее слов каменная, девчонка живет чувствами, и не стесняется их. Не научилась пока.
— Нельзя пока…
— Но я хочу, Влад! Сейчас! Тебя!
Сама напросилась. Будет больно, но и я ведь не железный. И одного раза было мало — не насытился ею, не пресытился пока, большего хочется. Сам не знаю, чего именно. Всего, что получить от нее сумею, наверное.
Толкнул в сторону комнаты, на руки подхватил, и в два шага у кровати оказался. Опустил Веру на пол, и лихорадочно начал вещи с нее сдирать, стараясь скорее до тела добраться, которое всего пару часов назад ласкал — шелковое, сочное, нежное.
— Пи*дец, как хочу тебя, — прохрипел, и ее руки на себе почувствовал. Раздеть пытается, сгорает, Вера открыта для меня, и это охренительно.
— Скорее, — простонала, я оттолкнул ее неумелые руки, быстро скинул одежду, и уложил ее на кровать.
Один толчок, и погрузился в нее, и мысль мелькнула, что надо бы помягче, но сдержаться невозможно. Глаза Веры распахнулись, когда она почувствовала меня в себе, нашел ее пальцы, сплел со своими, выходя до головки, и снова входя под ее грудной стон.
— Не больно? — прошептал в ее губы, вдалбливаясь в желанное тело.
— Нет… сильнее, Влад! Сильнее!
Усмехнулся. Вера и сейчас врет, больно ей. И хорошо, и плохо, как и мне самому. Пара дней, и пора заканчивать, девчонка готова. И от понимания, что скоро финал, двигаюсь грубее, смотрю на нее откровеннее, и на минуту позволяю себе ее любить.
— Ты ох*енная, Вера, — толкаюсь глубоко, сатанею от бешеного кайфа, которое дает ее тело, ее отзывчивость, ее взгляд, стоны, всхлипы.
— Скажи, Влад…
— Что?
— Что любишь, — простонала, сама насаживаясь на мой член. Ногами обхватила крепко, и двигается, подстраивается под мои движения. — Скажи, прошу…
— Люблю тебя, — сдался и ей, и себе.
Глаза закрыл, и ускорился, вдалбливаясь в тугое нутро под ее короткие вскрики. В глазах темнеет от предвкушения оргазма — самого крышесносного в жизни, и я кончаю — остро и мучительно сладко, чувствуя, как Вера выгибается подо мной, сокращается жадно, сжимает меня еще крепче.
— Люблю, — прошептал еще раз устало, и скатился с нее.
Жаль, но это ничего не меняет. Любовь вообще мало что может изменить, и уж точно, не к лучшему.
Меня все время преследует неотвратимое чувство, что я застряла, увязла, как муха в паутине. Скоро придет паук, и сожрет меня. Ощущение это пропадает лишь тогда, когда Влад рядом — как же резко, как внезапно у нас все закрутилось.
Не знаю, как я жила без него. Не понимаю. То не жизнь была, а существование.
И он любит меня! Любит! Он сказал это, произнес самые важные в моей жизни слова, и они безотрывно звучат в моей голове набатом: люблю, люблю, люблю…
Лишь в его руках удалось забыться, разум сохранить, который я потерять боялась, когда от мамы выбегала. И все — равно ведь люблю ее.
Она не чудовище, она больна. Больных судить нельзя.
— Вера, какого черта ты девственницей оставалась до таких лет?
Вот ведь мужлан.
— До каких лет? Я что, старая? — приподнялась, и
