Франц ухватился за её изобильную грудь и принялся с такой непосредственностью лизать сосок, словно собирался из него пить.
Она закричала:
– Но… ты прекращаешь сношаться… ты же перестаёшь… а у меня как раз подходит… сношай же! Так… крепче, быстрее… да… хорошо… вот так хорошо… господи, а сейчас он грудь выпустил… ну почему же ты отпустил грудь?
Франц до сих пор так и не научился делать эти вещи одновременно. Поэтому я оставила ухо госпожи Райнталер и поспешила к нему на помощь, приняв на себя заботу о красивой и пышной груди госпожи Райнталер. Я освободила у неё второй сосок, и, устроившись над её головой, целовала теперь то правый, то левый, при этом чувствуя между ногами струи разгорячённого дыхания, поскольку плюшкой лежала прямо у неё на лице. Она закинула мне юбки и водила рукой по расселине, найдя пальцем настолько верную точку, что это доставило мне исключительное удовольствие и у меня появилось ощущение, будто меня тоже сношают.
На нас троих накатило почти одновременно. Госпожа Райнталер задыхалась от блаженства:
– Ах, мои милые дети… ах, как это хорошо… ах, Францль… я чувствую, как ты брызгаешь!.. и ты, Пеперль… ты тоже стала абсолютно мокрая… ах!..
Потом мы некоторое время лежали друг на дружке совершенно разомлевшие и, должно быть, в этот момент внешним видом весьма напоминали тюки выжатого белья или одежды.
Вдруг госпожа Райнталер резко выпрямилась и села, отбросив в сторону меня и Франца. Она опустила голову, покраснела как маков цвет и неожиданно сконфузилась.
– Нет… как такое могло случиться… эти дети… – бормотала она. Потом вскочила и убежала с чердака вниз.
Мы с Францем остались одни и удобно расположились на корзине с бельём. Я взяла в рот его стволик, чтобы он мог встать снова. Что, подчинившись моему желанию, он довольно скоро и сделал, и тогда я предложила:
– Посношай меня…
– Нет, – сказал он, – госпожа Райнталер может вернуться…
– Не беда, – заверила я его, – это никакой роли не играет, она ведь и так знает, что мы друг с дружкой совокупляемся.
– Но я не хочу, – продолжал он упорствовать.
– Почему не хочешь?
– Потому… потому… что у тебя нет титек, – объяснил он.
– Что-о?! – Я сорвала с себя корсаж и предъявила ему два своих маленьких яблочка.
Он начал играть ими, а я улеглась на бельевую корзину госпожи Райнталер. Франц лёг на меня, и я так быстро и споро вдела его нитку в своё игольное ушко, что через мгновение он сидел во мне по самую рукоятку. Пудрил он превосходно, и мне это весьма понравилось. Вскоре мы кончили, поднялись на ноги, оставили бельё в том виде, как оно и лежало, и благополучно покинули чердак.
С того дня Франц с ещё большим, чем прежде, рвением взялся подстерегать госпожу Райнталер. И когда он теперь встречался с ней, она всякий раз, где бы он ей ни попался, уводила его к себе на квартиру и там обучала премудростям того, как следует действовать, чтобы одновременно ублажать ласками и плюшку и грудь. И вскоре Франц достиг на этом поприще завидных успехов. Нередко она забирала его прямо из нашей квартиры, и на любой случай у неё всегда находился какой-нибудь предлог.
– Францль, ты не мог бы сходить для меня в мелочную лавку за керосином?
Или:
– Францль, ты не мог бы быстренько принести мне бутылочку пива?
И когда она являлась с подобными просьбами, я всегда уже наперёд знала, что предстоит Францу, как только он с выполненным поручением скроется за дверью её квартиры.
Так обстояли дела, когда моя мать вдруг скоропостижно скончалась. Мне было тринадцать лет, и я прошла только половину пути в процессе развития. То, что у меня быстро выросли груди, и то, что маленькая подушечка между ног покрылась кудряшками, я приписываю сегодня, пожалуй, обилию половых сношений, которым предавалась с довольно юного возраста, а также сильным физическим раздражениям, которые испытало моё тело. Ведь я всё время, до самой смерти матери, беспрестанно сношалась, и если приблизительно теперь подсчитать, я предалась разврату в общей сложности с двумя дюжинами мужчин.
К числу тех, кого с полным основанием следовало бы занести в этот перечень, был мой брат Франц, затем Фердль, затем Роберт, затем господин Горак, который в ходе событий в пивном подвале, вероятно, раз пятьдесят закупоривал меня своей затычкой точно пивную бочку, затем Алоиз, от которого я, лёжа на коленях у Клементины, бессчётное число раз слышала его присловье: «Конец – делу венец», затем господин Экхардт, затем Шани, отведать которого мне, правда, удалось лишь один-единственный раз, также один-единственный раз солдата, разок мальчишку, который тут же после солдата заставил меня подчиниться его желанию. Сюда же можно отнести уйму мальчишек, которых я заманивала в подвал либо они прижимали меня к стене в подъезде какого-нибудь дома, за дощатым забором или в другом месте, и раскрывали мою щелку. И нескольких мужчин, которые ловили меня во время моих разведывательных скитаний по Княжескому полю, реагируя на мои взгляды, сразу хватали меня и пытались меня просверлить, но при этом чаще всего только обрызгивали мне живот. Некоторых из них я позабыла. В памяти у меня сохранился только один пьяный слесарь, который в открытом поле прямо при свете дня хотел отсношать меня, желая почему-то во время акта задушить, но на которого накатило тотчас же, едва лишь хвост его коснулся моей кожи. Затем был ещё один пожилой мужчина, уличный торговец, который подарил мне пару голубых подвязок и заманил меня в уборную одного из небольших трактиров, каких в ту пору в пригороде было много. Там он присел, будто собирался отправлять естественную потребность по-большому, зажал меня между коленями и сзади тёр своей полутвёрдой макарониной между ляжками. Таким образом, две дюжины мужчин в общей сложности, вероятно, и наберётся. И тут внезапно умерла моя мать. Она проболела всего лишь два дня. Что с ней произошло, я не знаю. Только помню, что утром следующего дня за ней сразу пришли и забрали в мертвецкую.
Мы, дети, горько плакали, потому что очень её любили. Она всегда относилась к нам хорошо, лишь изредка нас поколачивая; тогда как отца, который был неизменно строг, скорее боялись, нежели были к нему расположены. Мой брат Лоренц сказал тогда мне:
– Это наказание божье за ваши грехи, Францля и твои…
Я была до глубины души потрясена этими словами и поверила ему.
По этой причине после смерти матери я воздерживалась от всякого блуда. Я дала себе клятву никогда больше не совокупляться, и вид господина Экхардта стал мне невыносим. Впрочем, он был и сам совершенно подавлен, и на восьмой день после смерти матери съехал от нас. Я облегчённо вздохнула, когда он убрался из нашего дома. Францль, с которым мы теперь оставались наедине гораздо чаще, чем раньше, попытался однажды схватить меня за груди, но я залепила ему такую оплеуху, что он оставил меня в покое. Смерть матери обозначила некий рубеж в моей юной жизни. Я, вероятно, ещё могла бы исправиться, однако судьбе было угодно распорядиться иначе.
