– У тебя есть с собой леденцы? – шепотом спросила я у Клервиль.
– Да, – ответила она. – Я никогда не выхожу без оружия.
– Тогда давай угостим наших рыцарей.
Олимпия, сообразив, о чем идет речь, объяснила недотепам, что сладости восстановят их силы. Я раздала снадобья – в такие моменты я любила играть роль радушной хозяйки, – и наши головорезы с удовольствием проглотили их.
– Еще разок совокупимся с ними, – прошептала мне Клервиль, – когда смерть побежит по их жилам, выжмем из них последние соки, которыми Природа явно их не обидела.
– Чудесно, – сказала я, – но вдруг яд передастся и нам?
– Не позволяй им целовать себя в губы, пусть целуют другие места, и никакой опасности не будет, – ответила Клервиль. – Я сто раз проделывала такие вещи и, как видишь, до сих пор жива-здорова...
Сильный характер этой женщины воодушевил меня, и никогда за всю свою жизнь я не испытывала более острого наслаждения. Мысль о том, что благодаря моему злодейству, мужчина, выйдя из моих объятий, тут же попадет в объятия смерти, эта злорадная, эта дьявольская мысль довела меня до того, что я потеряла сознание в момент оргазма.
– Встаем и быстро уходим, – сказала я подругам, как только пришла в себя. – Не стоит оставаться в этом склепе, когда у них начнутся конвульсии.
Мы вышли на белый свет; Рафаэль, который не участвовал в забавах и не был посвящен в наш жестокий замысел, продолжал быть нашим чичероне; что же касается десяти несчастных, которых мы оставили внизу, о них ничего больше не было слышно, хотя участь их не вызывает никаких сомнений, ибо мадам Дюран готовила надежнейшие в мире средства.
– Насколько могу судить, дорогая, – сказала я Клер-виль, – ты настолько пропиталась пороком, что уже не можешь получить удовольствие от мужчины без того, чтобы не подумать о его смерти?
– Как ты права, милая Жюльетта! – призналась моя подруга. – Мало кто знает, насколько глубоко пускает злодейство свои корни в нашей душе; мы настолько срастаемся с ним, что не можем без него существовать. Быть может, ты не поверишь, но я сожалею о напрасно прожитых мгновениях, когда не совершала преступлений. Любая мысль, которая приходит мне в голову, направлена на преступление, и мои руки постоянно чешутся от нетерпения и желания исполнить то, что рождает мой мозг. Ах, Жюльетта, как сладостно творить зло, как жарко вспыхивает все моё существо при мысли о том, что я безнаказанно попираю все эти смешные запреты, которые держат человека в плену. Как высоко возносимся мы, когда ломаем клетку, в которой покорно сидят другие люди, когда нарушаем их законы, профанируем их религию, оскорбляем и высмеиваем их нелепого Бога, смеемся даже над их отвратительными наставлениями, которые они осмеливаются называть священными обязанностями, возложенными на нас Природой. И сегодня я с горечью думаю о том, что не могу больше найти ничего ужасного, достойного меня; как бы ни было чудовищно моё преступление, оно непременно оказывается ниже и мельче моих стремлений. Если бы даже я могла истребить всю планету, и тогда бы я проклинала Природу за то, что она предоставила мне только один мир для утоления моих желаний.
Беседуя таким образом, мы обошли всю местность вокруг Байи, где едва ли не на каждом шагу попадались интересные памятники славного прошлого, и наконец, по удобной тропинке, окаймленной вечнозелеными кустарниками, вышли к берегу Овернского озера. Там уже нет той вредоносной атмосферы, от которой в далеком прошлом бывало замёртво падали в озеро птицы, пролетавшие над ним; состав воды также совершенно изменился, и сегодня это – совершенно здоровое место, одно из самых благоприятных для философского ума. Там Эней приносил жертвы богам подземного мира, прежде чем отправиться в путь по мрачным тропам, который предначертала ему прорицательница. Слева от озера находится гроб этой Сивиллы, и попасть туда не трудно. Это – пещера метров пятьдесят в длину, три в ширину и чуть меньше в высоту. Осмотрите внимательно это место, стряхните с себя романтические бредни, которыми напичкали нас поэты и историки, и вы без труда поймете, что эта прорицательница была не чем иным, как сводней, а ее логово служило публичным домом. Повторяю, это становится ясно из осмотра помещения, и если при этом вы вспомните Петрония, а не Вергилия, вы не сможете выйти оттуда с другим убеждением.
На противоположном берегу, рядом с тем местом, где стоял храм Плутона, росли апельсиновые деревья, которые делали этот уголок очень живописным. Мы посетили эти развалины, сорвали несколько апельсинов и пошли назад в Поццуоли по Аппиевой дороге, по обеим сторонам которой поныне сохранились могилы. Мы не могли сдержать– удивления перед странным почтением римлян к мёртвым. Мы сели возле могилы Фаустины, и Олимпия поделилась с нами следующими соображениями:
– Я никогда не могла понять двух вещей, – так начала наша очаровательная мудрая спутница, – их уважения к мёртвецам и уважения к желаниям мёртвецов. Разумеется, оба эти предрассудка связаны с человеческими понятиями о бессмертии души; будь люди убежденными материалистами, будь они абсолютно убеждены, что человек – всего лишь амальгама простых материальных элементов, что смерть означает их полное разложение, тогда уважение к кусочкам разложившейся материи показалось бы настолько осязаемой глупостью, что люди перестали бы думать об этом. Однако наша гордость отказывается признать этот факт, и мы предпочитаем верить, что душа покойного кружит над его телом и ждет от живых внимания к своему отвергнутому хозяину; мы боимся оскорбить эти тени и, сами того не сознавая, впадаем ещё в худшую нечестивость и полнейший абсурд. Не лучше ли сказать себе: когда мы умираем, от нас совершенно ничего не остается, и на земле мы оставляем только свои экскременты, которые когда-то сбросили под деревом, когда были живы. Тогда только мы поймем, что у нас нет никаких обязательств перед трупом, что единственное, чего он заслуживает и что необходимо сделать, скорее ради нас самих, а не ради него, – это похоронить или сжечь мёртвое тело или бросить его зверям-падальщикам. А все эти почести, усыпальницы, моления и памятники предназначены вовсе не для него, все они – дань, которую глупость платит тщеславию, дань, которую напрочь отрицает философия. Мои слова противоречат всем религиозным верованиям, как древним, так и нынешним, и, разумеется, не вас надо убеждать, что нет ничего абсурднее религии, что все религии опираются на идиотские догмы о вечной неразрушимости души и о существовании Бога. Нет ни одной глупости, которую бы религия в разные времена не возводила в объект почитания, и вам известно не хуже меня, дорогие мои подруги, что в первую очередь из жизни человека следует выбросить, как ненужные и вредные, любые религиозные верования.
