— Па-азвольте, товарищи! В чем дело?
Начальник милиции поднял руку, выпрямил стан, поправил у пояса кобуру с револьвером, шевельнул бровью:
— Нельзя же так в самом деле, товарищи! Будьте любезны — в очередь!
А сзади волной понаперла публика — не продохнешь.
— Всему виною красавчик наш,— объяснил любопытствующим Подмалина, Касьян Терентьевич.— Представьте себе, лежим мы с Василь Васильевичем на песочке, кругом тишина, рай земной — вдруг видим — идет Илларион Михаилович Прикота, представьте себе, совершенно голый — и прямо к Анне Сергеевне,
Тут Касьян Терентьевич начинал строить такие рожи, что все покатывались со смеху, и уже ничего нельзя было разобрать, а каждый истолковывал слова Подмалины по-своему, само собою разумеется, в самом крайнем смысле.
Но в это время с другого берега, с новой партией купальщиков прибыла Анна Сергеевна, уже одетая в легкое голубоватое, индийской кисеи платье, в шелковых чулках телесного цвета, с алой помадой на губах и с криками: «Что с ним? Где он? Пустите! Пустите!» — через толпу выбежала в круг, где на траве, прикрытый скатертью из кают-компании и поддерживаемый доктором, лежал Василь Васильевич.
Но, завидя жену, Кок замотал головой, замычал, закатил глаза, собрался с силами и — точно резаный:
— Не подходи ко мне — убью!
Толпа в сторону — прорвалась — на доктора, на больного, Анну Сергеевну сбили с ног, а тут же сзади крик:
— Вот он! Держи его голозадого, держи!
Мальчишки кубарем — к лодкам, те из публики, что более робкого десятка, бочком — подобру-поздорову.
Так нет, начальник милиции товарищ Лишьдвой — милицейским: «Оцепить толпу, пропуск по документам, подозрительных для обыска в милицию».
А с берега:
— Поймали! Поймали!
И вверх по выезду волоком за руки — саженного голого мужчину-бородача, под уздцы — мокрую карую {44} лошадь.
— Он самый, голый бандит!
— Да я же, браточки, коня купал!
— Ладно уж — в милицию, там разберут!
До сумерек тянулась волынка с документами, удостоверениями личности, с объяснениями в комендатуре, с личными обысками, извинениями, и только к вечернему чаю удалось товарищу Лишьдвою, Николаю Павловичу, добраться до дому, скинуть сапоги, плеснуть на распарившееся лицо воды, как над самым ухом телефон:
— Товарищ Лишьдвой?
— Я самый!
— Управдел исполкома говорить будет.
— Слушаю.
— Что же это ты, лахудра, лошадь мою задержал?
— Какую лошадь?
— Как какую? Он еще спрашивает! Два часа битых жду в управлении — в уезд ехать надо, ругаюсь, звоню — говорят: «выслали»! Да где же она? Черт ее раздери! Только сейчас добился — прибежал кучер, говорит: «Лишьдвой задержал». Вот новости!
— А, чтоб она пропала!
Брякнул трубку на ручку, схватил со зла салфетку с хлеба, мазнул ею по мокрому лицу — и опять: «Дрр-др-р-р!»
— Что еще нужно?
— Начальник милиции?
— Я! Я!
— Что же это у вас, товарищ, безобразия такие? По улицам голые бегают!
— Какие голые, товарищ Власов?
— Это я вас спрашиваю — какие! Что вы мне голову дурите! Только что от меня завсобез сам не свой, кричит, что так дела этого не оставит — подрыв власти. Люди смеются. Встретил знакомого из Киева, а он ему: «Что же это вы, товарищ, спите! У вас нищие голыми бегают! Я сам сегодня одного встретил». Вы понимаете? Сейчас же распорядитесь поймать. Мы к съезду готовимся, а у вас такие безобразия!
— Уф! Ну и ну!
И только отвернулся от телефона, как вваливается Хруст — начугрозыск. Занял собою полкомнаты, настучал огромными сапожищами, наклубил дыму из толщенной трубки по-шерлоковски, сел верхом на стул и басом:
— Ну, теперь он у меня под ногтем.
— Кто?
— Да Прикота этот самый. Давно я под него подкапывался. И такой он, и сякой, и немазаный, а мне сразу подозрителен показался. Слишком хорош, сверх меры хорош — значит, дрянь! Красавчик тоже! Бабий цаца!
— Да что же из того?
— А вот то, что всему он виною! Представь себе, заманил на пляже жену Кока, изнасиловал ее на глазах у мужа, да мало того, стащил часы у Диапазона. Правда, зубодер никудышный этот Диапазон, а все-таки. И драла…
— Где же он?
— В том-то и дело — где он? Я как только узнал, сейчас же с ребятами к нему на квартиру. Стучусь — выползла баба. «Где,— спрашиваю,— Илларион Михайлович?» А она — черт глухой, ничего не слышит или прикинулась: «Кто такой? Что такое?» Мы в комнату.
Едва добился. «Уехал,— говорит,— на уезд, с солнышком велел дожидаться».— «А вещей с собою,— спрашиваю,— не брал?» — «Нет,— отвечает,— не брал. Покрутился, сел на лошадь и уехал».— «Одетый?» — кричу.— «Как есть раздетый — без пальто!» Ну врет все, конечно,— понимаешь?
— Да ведь он же по службе всегда ездит,— возразил товарищ Лишьдвой.
— То по службе, а то — драла,— как же не догадаться. Посуди сам, что ему оставалось делать.
— А может, вранье все.
— Вранье? Какое там вранье! Ты поди-ка, послушай, что у Коков делается. Столпотворение! За версту слышно. К моей жене соседка их прибегала. Говорит — или убьет он ее к ночи, или она от него сбежит обязательно. А ты — вранье.
— Как же быть?
Тут оба начальника сели друг против друга и стали говорить вполголоса, обсуждая дальнейшие мероприятия, а за два квартала от них Василь Васильевич Кок, ухватя себя за волосы, качался над столом, где остывал ужин, и стонал:
— Скажи мне, кто он, скажи, что Прикота,— я сам видел. Сознайся.
Жена же его, сидя через стол, отвечала неизменно:
— Говорю тебе, не он,— и оставь свои глупости.
Василь Васильевич брал тогда со стола тарелку, кидал ее с отчаяния в Анну Сергеевну,— та пряталась, тарелка летела в угол, а Кок снова, ухватясь за волосы, спрашивал:
— Скажи мне, кто он?
4
Тем временем у театра в сквере, где по местному обычаю по дорожкам плотной стеной гуляла публика, больше всего заслуживали доверия и имели несомненный успех два мнения.
Одно, высказанное девицей Дуниной, что вся эта история не что иное как удачно выполненная Прикотой спортивная задача, причем она тут же предлагала установить рекорд: первый — на силу: переплыть Десну, держа в руках ее самое; второй — на смелость: пройтись по улицам голым.
Тотчас же выбраны было жюри и делегация к Иллариону Михайловичу с приветствиями.
Другое мнение, под шумок пущенное Диапазоном, имело то преимущество, что оно интриговало своей таинственностью. По этому мнению, передаваемому шепотком, в то время как первое объявилось нарочито громко, даже с некоторым вызовом к буржуазным предрассудкам, выходило так, что Прикота, Илларион Михайлович, безусловно глава некоей значительной тайной организации, подрывающей основы существующего порядка рядом тонко обдуманных скандалов, долженствующих внести смуту и волнение в умы малосознательного элемента, произвести панику, направить власть по ложному пути, заставив ее преследовать незначительных правонарушителей (пример тому — поимка голого крестьянина с ворованной лошадью) и упустить из виду настоящих преступников — наконец, крайними и нелепыми эксцессами (пример тому — разговор двух полов в голом виде) колебать с таким трудом налаживающийся быт.
