День близился к концу; она вышла из воды. На каменном полу блестели ее мокрые следы. Нетвердою походкою, словно изнемогая от усталости, она приблизилась к дверям и открыла их настежь; замерла, ухватившись за щеколду; вернулась к кровати и велела рабыне:
— Оботри меня.
Рабыня взяла большую губку и провела ею по золотым волосам Кризи, полным воды и струящимся чуть ли не до пят; она просушила их и слегка растрепала; окунув губку в кувшин с благовонным маслом, она умастила все тело хозяйки, а затем до красноты растерла ее нежную кожу грубым полотенцем.
Подрагивая от озноба, Кризи уселась на мраморный табурет и рассеянно пробормотала:
— Теперь причеши меня.
В сумерках ее волосы, все еще влажные и тяжелые, блестели, словно потоки солнечного света. Рабыня обхватила пальцами ее запястье и заставила повернуться. Кризи взяла зеркальце из полированной меди. Она сонно наблюдала, как темнокожие руки двигались в ее пышных волосах, приводя в порядок перепутанные пряди и укладывая локон за локоном. Когда с прической было покончено, Джала опустилась на колени перед хозяйкой и начисто выбрила ее лобок, чтобы в глазах любовников кожа молодой женщины обладала гладкостью мрамора, а очертания ее фигуры — совершенством статуи.
Лицо Кризи приняло серьезное выражение, и она тихо произнесла:
— Накрась меня.
Краски для лица и тела самых разнообразнейших оттенков лежали в небольшом ларчике розового дерева, который привезли с острова Диоскорид. Рабыня окунула кисточку из верблюжьей шерсти в черную краску и подчеркнула изгиб ока, чтобы оттенить синеву глаз. На веки она положила голубые тени; два ярко-красных треугольника легли на скулы. Для того, чтобы краска не размазывалась от поцелуев или слез, нужно было натереть лицо и грудь нежной мазью из воска и масла; затем Джала взяла мягкое перышко, обмакнула его в свинцовые белила и провела белые линии вдоль рук и на шее Кризи; обвела контуры губ и подкрасила кончики грудей; пальцы рабыни, которые только что нанесли на щеки румяна, обозначили на боках по три глубокие складки, а на ягодицах — две игривые ямочки. Затем окрашенным кожаным тампоном она провела по локтям Кризи и подновила цвет ногтей. Туалет был окончен.
Тогда Кризи улыбнулась и сказала индуске:
— Спой мне.
Она сидела благоухая в своем мраморном кресле. В ее волосах сверкали золотые шпильки, красные ногти ее рук, скрещенных на груди, образовывали узор, подобный ожерелью, ее белые ноги покоились на прохладном полу.
Джала, присев у ее ног, вспоминала любовные песнопения Индии.
— Кризи... — не то проговорила, не то пропела она, и завела с мелодичной монотонностью:
— Кризи, твои волосы — словно пчелиный рой среди ветвей. Теплый южный ветер обдувает их влажными запахами ночных цветов, навевает на них росу любовных игр.
Кризи запела в тон, но голосом более мягким и медлительным:
— Мои волосы — словно бесконечная река среди равнины, в которой прячется ветер.
И так они пели, сменяя друг дружку.
— Твои глаза — словно неподвижные голубые водяные лилии.
— Мои глаза прячутся под сенью моих ресниц, словно глубокие озера под сенью черных ветвей.
— Твои губы — словно два нежных цветка, на которые пролилась кровь лани.
— Мои губы — словно края горящей раны.
— Твой язык — это окровавленный кинжал, поранивший твой рот.
— Мой язык украшен драгоценными жемчужинами. Он пылает от желания обладать моими губами.
— Твои ноги и бедра — два белых слоновьих бивня, несущих твои ступни, словно два красных цветка.
— Мои ступни — словно два лепестка водяной кувшинки, мои ноги и бедра — словно стебли и бутоны кувшинок.
— Твои груди — словно два серебряных щита, выступы которых закалены в крови.
— Мои груди — это луна и ее отражение в озере.
— Твой пупок — словно глубокий колодец в пустыне из розового песка, а низ твоего живота — словно молоденький козленок, лежащий у чрева своей матери.
— Мой пупок — это круглая жемчужина на опрокинутой чаше, а мое лоно — это ясный месяц над лесом.
Настала тишина. Рабыня опустилась на колени, склонила голову.
Куртизанка продолжала:
— Моя сердцевина — словно пурпурный цветок, полный меда и благовоний. Она — словно морская актиния, подвижная и в то же время ленивая. Она — сырой грот, она — теплое пристанище, она — убежище, где ждет отдых на пути к смерти.
Падая ниц, индуска тихо прошептала:
— Она ужасна. Это лик Медузы.
Кризи воздвигла ступню на затылок поверженной рабыни и, вся дрожа, промолвила:
— Джала!..
Постепенно опустилась ночь; но луна светила столь ярко, что вся спальня казалась заполненной голубоватой дымкой.
Обнаженная Кризи рассматривала свое тело, на котором играли лунные блики и глубокие тени.
Внезапно она резко поднялась.
— Джала, прекрати! О чем мы думаем! Уже ночь, а я еще не выходила. Теперь я не найду никого, кроме подгулявших матросов. Ответь, Джала, я красива? Ответь, Джала, красивее ли я сегодня, чем всегда? Не правда ли, что я красивее всех женщин Александрии? Не правда ли, тот, кто заглянет в мои глаза, будет отныне следовать за мною повсюду, как покорный пес? Не правда ли, я сделаю с ним все, что захочу, даже превращу его в раба, если на то будет моя воля... мой каприз... и что от любого я могу ожидать беспрекословного повиновения? Одень меня, Джала.
Вокруг ее рук обвились две серебряные змейки. На ее ноги надели сандалии, на голенях перекрестились кожаные ремешки. Она сама застегнула под своим горячим животом пояс девственницы, который шел от поясницы до потайных линий паха; в уши она продела большие серьги в виде колец, на пальцы нанизала перстни; шею украсили три золотых ожерелья, отчеканенных в Пафосе рабами при Храме.
Какое-то время она рассматривала себя — еще обнаженную, но уже украшенную драгоценностями; затем достала из ларца просторную легкую накидку из зеленого льна и завернулась в нее до самых пят. Складки ткани ничего не скрывали, но все подчеркивали. Один из локтей прятался под туникою, а другая рука оставалась обнаженной и слегка приподнимала подол, чтобы он не волочился по пыли.
Она взяла свой веер из перьев и вышла.
Стоя на ступенях, опираясь о белую стену, Джала смотрела, как удаляется куртизанка. Она медленно шла мимо домов, по пустынной улице, залитой лунным светом. Легкая тень колыхалась позади.
На Александрийской дамбе пела какая-то певица. По обе стороны от нее сидели на белом парапете две девушки и играли на флейтах.
