Я так завис над ухоженными, хотя и без педикюра, прекрасными по своей лепке ступнями Анфисы, что не сразу обратил внимание на ее неподвижность, которую вполне можно было спутать с обморочной – Анфиса лежала так, будто ее подстрелили; полное расслабление всех мышц. Решив, что она просто заснула – это часто бывает при массаже – я тут же активно переключился на ее ягодицы – белые, как яичная скорлупа. Анфиса чуть приподняла голову, то ли давая знать, что мой маневр отмечен, то ли просто возвращаясь из своего забытья, – я же сказал себе, что пятки это ее слабое место, как у Ахиллеса, и стоит взяться за них, как она превращается в глину и с ней можно делать все, что угодно.
Странное чувство я испытывал при этом, как если стоишь на краю пропасти: холодок опасности и желание прыгнуть – пропасть притягивала, как магнит, будто она была женским лоном, где в потаенном укрытии были спрятаны все мои первоначальные упования, которые не оправдались, и вот – будто можно было вернуться в него, к ним, чтобы начать сначала, по-иному, по-новому.
Спустя несколько минут в белизне разминаемых ягодиц обозначился явный румянец – они зарделись под шлепками моих сдержанно-бесцеремонных ладоней, и я раздумывал, что мне делать дальше, когда вдруг Анфиса, оперевшись на правую кисть и левый локоть, стремительно перевернулась ко мне лицом и строго, почти сердито посмотрела на меня, с той суровостью, почти неприятием, почти ненавистью, как смотрим все мы, когда у нас помимо нашей воли отнимают наше «я», а мы готовы его отдать за понюшку табаку ради какого-то четырехсекундного экстаза, экстаза высвобождения дракона из темных недр нашего естества. Да, именно так посмотрела она на меня. Или не так… Или в ее взгляде было осуждение – оттого, что я, мужчина, разбудив ее чувственность, не собирался ее удовлетворить, водил по замкнутому кругу, пытая, но не преступая последней черты… Так или иначе – она резко перевернулась на спину, согнула ноги в коленях и, разведя их, несколько раз подняла и опустила ягодицы, имитируя соитие – ну как в латиноамериканских танцах партнеры совершают бедрами фрикционные движения навстречу друг другу. Но меня поразил не этот до непристойности откровенный ее призыв, а ее огненный лобок, как бы язычок горящей свечи, только направленный вниз, где каждый волосок был как маленький протуберанец общего пламени, уходящего во впадинку между двумя золотисто-розовыми большими губами, ниже которых размыто угадывалась гранатовое пятнышко ануса. Да, она сделала несколько совершенно недвусмысленных призывных движений, глядя на меня суровым, почти ненавидящим взглядом, но профессиональный контроль удержал меня от естественной реакции. Или это страх остановил меня? В общем, я не воспользовался ее предложением – интуиция подсказала мне совсем другой ход, неожиданный для меня самого. Я положил ей левую руку на небольшие упругие груди, так что основание ладони прикрыло ее левый сосок, а кончики пальцев – правый, соски были набухшие и плотные, правую же руку я положил ей на промежность, ощутив исходящий оттуда жар. Большим пальцем, оказавшимся напротив ее клитора, я отодвинул прикрывающую его складку, которую некий средневековый естествоиспытатель поэтично и не без сарказма назвал капюшоном монаха, и ногтем стал чутко покалывать уязвимую ягодинку, а указательный и средний осторожно ввел внутрь, в нежную лаву ее влагалища. Аромат ее секреций был чист и приятен. Анфиса ухватилась двумя руками за мою руку, как за точку опоры, и, глубоко вздохнув, закрыла глаза. Двумя пальцами я играл у нее внутри, меняя направление, оглаживая указательным верхний складчатый свод влагалища за лобковой костью, напоминающий наше нёбо, а средним – стенки, и чувствуя, как сокращаются мышечные кольца вагины. Физиология ее реакций завораживала меня больше, чем предложенный мне секс, – он лишил бы меня возможности наблюдать, испытывать бескорыстное наслаждение смотрящего со стороны, мне же в тот момент было оно почему-то важнее и необходимей, чем выгул собственного жеребца, который поначалу рвался из плавок, а потом, почуяв, что попастись его пустят, понятливо сник.
Анфиса как бы сопротивлялась мне, вернее тем ощущениям, которые я в ней вызывал, но я довольно быстро привел ее к оргазму, что она попыталась скрыть от меня, только бедра ее напряглись, плоть затрепетала, а сокращающиеся мышцы лона до боли стиснули мне оба пальца. Теперь она прилагала усилия, чтобы удалить их из себя, но я уступил ей лишь после того, как в ней затих последний оргазмический вздрог.
Она лежала неподвижно, запрокинув голову, с закрытыми глазами, с испариной на переносице и скулах, избавившись наконец от моих пальцев, но продолжая цепко удерживать их, как если бы сей инструмент мог ей еще понадобиться. Я же, сделав вежливую попытку освободиться, послушно остался стоять рядом, ожидая дальнейшего. Наконец она открыла глаза и сказала:
– Спасибо за массаж… Славно… Что я должна в ответ?
– Ничего, – сказал я.
– Как? А это? – она указала взглядом на мою ширинку. – Не болит? У мужчин обычно болит, если не…
– Все в порядке, – перебил я ее. – Я практикую дао любви, испытываю оргазм без эякуляции…
Я, естественно, блефовал, но мне хотелось запомниться ей. Мне хотелось, чтобы она вернулась. Мне хотелось запасть ей если не в душу, то в лоно, и сделать это можно было только отказом от предложенных встречных услуг. Только так у меня был шанс заинтересовать ее.
– Ну что же, – сказала она, приподнимаясь с легким разочарованием, но уже возвращая в тон голоса нотки превосходства, – будем считать, что мы познакомились.
Денег я с нее не взял, сказав, что в прейскуранте нет оказанной ей услуги.
Таково было наше знакомство, растянувшееся на два года и, может, продолжавшееся бы и сейчас, если бы… Впрочем, судьба не знает сослагательного наклонения.
Анфиса пришла ко мне, в баню же, через неделю, и тут же на массажном столе мы занимались любовью. Лоно ее превысило все мои ожидания – оно умело целовать, сосать, всасывать, не отпускать или наоборот шутливо выталкивать, – оно могло сердиться и радоваться, принимать и отвергать, оно могло быть нежным, как весенняя травка, и ядовито-жгучим, как крапива, оно могло убаюкать и призвать на подвиг, утешить и довести до безумия – все оно могло, о чем даже сама Анфиса не догадывалось. Лоно было ее главным даром, бесценным и редким. У лона был совсем иной характер, чем у Анфисы. Оно было щедрым и мужелюбивым, оно было лишено эгоизма; к его недостаткам можно было отнести разве что поиск наслаждений там и тогда, где и когда для нормального соития все уже заканчивалось.
Но когда ее лоно было для меня недоступно, я едва узнавал свою подругу. Она была умней меня, интеллектуальней, она изначально без всяких на то усилий была человеком другого духовного уровня и то и дело давала мне это понять. Она как бы снисходила до меня, опускаясь со своих интеллектуальных небес, чтобы накормить свою алчную плоть. Телом она была гедонисткой, голова же ее, ее мозги служили какой-то умопомрачительной хрени. Они никогда не брала меня в свою компанию, не пускала в свой круг; был, правда, момент, когда она пыталась меня приучить к театру, даже играла в какой-то любительской труппе, но я искренне недоумевал, зачем нужен еще и театр, когда есть кино, где то же самое можно сделать гораздо лучше, – живой актер на сцене казался мне динозавром, пережитком далекого прошлого…
