Впрочем, Маша держится отстранённо, по сторонам не смотрит и проявляет к окружающей обстановке меньше интереса, чем если бы я притащил её в угроханную хрущёвку в Бирюлёво.
Я ожидал этого. Ожидал от неё даже показательного презрения к тому, что я теперь могу себе позволить, но всё равно злит. Чёрт, как же сильно злит этот до одури красивый взгляд, в котором столько пренебрежения ко мне.
Квартира у меня небольшая: всего две комнаты и просторная кухня-столовая, расположившиеся на целых ста пятидесяти квадратах. Панорамные окна с видом на канал в гостиной, минимум мебели и самая скромная отделка в натуральных тонах, почему-то обошедшаяся в нескромную сумму. И техника, самая современная и неприметная с первого взгляда, но превратившая каждую комнату в свой собственный мини-компьютер.
Передвигается внутри она немного нерешительно, ступает по полу аккуратно, на одних лишь носочках, будто боится напороться на разбросанные крошки битого стекла. Так и хочется бросить ей в хрупкую спину, что все острые осколки остались в прошлой квартире: осколки и треснувших под моими кулаками зеркал, и моей прежней жизни, напрочь лишённой смысла.
В несколько шагов я нагоняю её в коридоре, слегка касаюсь пальцами лопатки и она вздрагивает от этого спонтанного, необъяснимого порыва, оборачивается резко и смотрит с вызовом, так, что можно ещё усомниться, кто на самом деле у кого в гостях. Передёргивает плечами, хмурится и продолжает идти вглубь квартиры уверенно и быстро, по наитию двигаясь в правильном направлении.
А я остаюсь на месте, чтобы выдохнуть из себя воздух, пропитавшийся запахом огня и моей крови. Чтобы напомнить себе, для чего мы здесь на самом деле. Чтобы сжать кулаки и натянуть на лицо любимую маску хладнокровия, от которой её так коробит.
Хочешь видеть мои эмоции — покажи мне свои, Маша. Баш на баш.
— Здесь всё необходимое, — киваю на кухонный стол, где уже стоит её ноутбук, лежат ровной стопкой распечатанные листы, а рядом — неоново-зелёный маркер и обычная ручка для пометок.
Её укоризненный взгляд словно отвечает мне: «Я и сама это вижу», и мне хочется тут же подскочить к ней и с размаху влепить по обтянутой классическими чёрными брюками заднице. Так, чтобы звонкий шлепок эхом прокатился по квартире. Так, чтобы кожу пекло и жгло под соблазнительно-алым отпечатком. Так, чтобы она тряслась от ярости и шептала хрипло, какой же я мудак.
Скажи мне это, Маша. Скажи открыто, как ненавидишь меня. Спроси меня, чего же я хочу на самом деле. Взорвись, обвини меня в том, что случилось так давно, но не забыто ни одним из нас — я же вижу. Потребуй объяснений, раскаяния, ответов. Сделай хоть что-нибудь, чтобы дать мне повод вытряхнуть перед тобой правду.
Провоцировать её — особенный вид удовольствия. Поддевать раз за разом, выводить из себя, замечать сжатые до побеления костяшек пальцы, сузившиеся от гнева глаза или нервные подёргивания плечами. Видеть, как пальцы по инерции обхватывают пуговичку на воротнике или манжетах блузки и крутят её с остервенением, поддевают и царапают ноготками. После каждой необдуманной, брошенной ею со злости или обиды фразы по моему телу разливается приятным теплом наслаждение. После каждого момента, когда она впадает в ступор, чуть приоткрывает губы и задыхается, не в состоянии придумать достаточно едкий ответ на мою обезоруживающую наглость, я испытываю маленький оргазм. Лучше, чем от дрочки.
Потому что в остальное время она смотрит на меня, как на говно. Я вырос, поумнел, стал действительно хорошим специалистом и толковым управленцем, приобрёл связи и заработал свои собственные деньги. Из зашуганного хилого паренька я превратился в самоуверенного, — хотя бы внешне, — мужчину. Я больше не сплю на раскладушке в её квартире и не ем приготовленные её бабушкой котлеты, я могу вообще купить весь тот сраный дом вместе с жильцами, могу заставить людей уважать меня или бояться.
И всё равно остаюсь для неё лишь не заслуживающим внимания ничтожеством.
Порой мне кажется, что проще пустить себе кислоту по венам и орать в предсмертной агонии, чем продолжать и дальше бороться. Пытаться доказать что-то себе. Пытаться доказать что-то ей.
Я не боец. Стратег, манипулятор, может быть даже серый кардинал, но не тот, кто ринется в открытый бой. Но с ней оказывается бесполезно всё. С ней рушатся опоры и провисают перекрытия, трескаются каменные глыбы и извергаются вулканы, сходят с орбит планеты и время оборачивается вспять, отбрасывая меня на берег, на цветущее поле, на узкую маленькую кухню, где сердце впервые билось так отчаянно быстро и всё внутри трепетало от восторга.
Накапливается усталость. Наслаивается отчаяние. Нависает тяжёлым грозовым облаком ощущение, что мне никогда не выиграть это противостояние с самим собой, с восставшими исполинскими тенями совершённых когда-то ошибок, с предрассудками, неправильными выводами и наглой ложью, что разделили нас однажды, растащили по разным углам ринга и проложили пропасть в десять лет.
Иногда я забываюсь и заглядываюсь на неё, тру переносицу и еле проглатываю колючий ком злости. Хочу просто стукнуть кулаком по столу и спросить: «Что тебе нужно, Маша? Что мне ещё сделать?»
А она всё смотрит на меня и будто вскрывает, вытряхивает всех запрятавшихся внутри демонов. Влечёт к себе ту тьму, от которой я безуспешно пытался избавиться, которую, как самонадеянно думал, научился надёжно скрывать от всех.
Эти огромные округлые глаза, как у испуганной, загнанной беспощадными охотниками лани, в которых бушует настоящее синее море эмоций. Там злость на то, что я когда-то сделал, лютая ненависть ко мне прошлому, не сумевшему перебороть собственную трусость, а ещё презрение и жалость ко мне настоящему, ставшему пластиковым манекеном.
И я вглядываюсь в эти прекрасные глаза и хочу утопиться. Каждый чёртов раз, когда мы встречаемся взглядом. Каждый проклятый раз, когда надеюсь увидеть прозрачную голубую гладь, а вижу бушующий в гневе шторм. Каждый блядски невыносимый раз, когда напоминаю себе, что это — моя вина.
Она повторяет своё упрямое «мне больше не тринадцать», а я лишь гадко усмехаюсь в ответ, хотя внутренности раздирает от сдерживаемого изо всех сил истеричного хохота.
Я вижу, что тебе больше не тринадцать, Маша. Вижу это так убийственно подробно, что хочется выколоть себе глаза.
Потому что её безликие строгие офисные платья и юбки соблазнительно обтягивают изгибы фигуры, а в вырезе белой блузки иногда можно заметить слишком много того, что я никогда бы не хотел видеть или хотел бы рассмотреть поближе — сам ещё не решил. И когда она устаёт, то откидывается на спинку стула, прикрывает свои восхитительно выразительные глаза и сжимает волосы в кулак у себя на затылке. А я не могу отвести взгляд, хотя знаю, что потом придётся бороться со стояком от возникающих тут же фантазий о том, как яростно отодрал бы её на этом столе прямо здесь и сейчас.
— Сделаем перерыв на ужин, — говорю максимально жёстко, чтобы у неё не возникло возможности счесть это за вопрос. Успеваю заметить промелькнувшее удивление, быстро сменившееся на вызывающее упрямство.
— У нас есть на это время? Три дня ещё не отработаны, — парирует Маша и утыкается носом обратно в свои таблицы.
Признаться честно, я до сих пор как маленький ведусь на эту её не знающую границ гордость. Пока не вспоминаю побледневшее от страха лицо и дрожащие, искусанные губы. Пока внутренности не сжимаются от застрявшего где-то в глубинах сознания тихого и бесцветного голоса, которым она поздоровалась с Ильёй в том коридоре.
Я ведь не собирался давать ей ключ от своей машины. План состоял лишь в том, что в случае тревоги я помогу ей выйти и сам увезу в безопасное место. Но побежал следом за ней, как голодный зверёк, учуявший аппетитный запах.
И смог прикоснуться к ней настоящей. Уязвимой. Испуганной. Беспомощной. Ищущей поддержки, нуждающейся в помощи, которую я мог и хотел, так отчаянно сильно хотел ей дать. Сжимать в своих объятиях, совсем как в нашей прошлой жизни, гладить её по волосам, — Господи, до чего же мягкие у неё волосы, словно погружаешь пальцы в жидкий шёлк, — и касаться губами виска. Еле-еле. Чувствуя тепло её кожи.
