Мои размышления прерывает звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит скособоченная фигурка Ольги.
– Не бойся, – она выставляет перед собой руки, – я не причиню зла, наоборот, хочу уберечь, рассказать, с кем ты связалась.
– Проходи, – немного подвигаюсь я, и она просачивается внутрь. – На кухню, туда. Обувь можешь не снимать.
Она все равно снимает побитые на мысках разношенные лодочки, неловко проходит на кухню и забирается на табуретку с ногами, словно птица. Она и походит на ободранного и полуощипанного воробья, печального и больного.
– Кофе будешь?
– Необязательно, спасибо.
– Да или нет? Если ты набралась смелости, чтобы выследить, где я живу и пришла сюда, то сейчас стесняться вовсе ни к чему, тебе не кажется?
– Ты права, – усмехается она. – Странно, что с таким характером ты записалась в нижние. Давай кофе. Прежде чем я начну тебе что-то рассказывать, я хочу, чтобы ты кое-что увидела.
Ольга поднимается и одним движением стягивает с себя сарафан, я даже не успеваю запротестовать. И поворачивается спиной. Она вся в шрамах, чудовищных, безобразных шрамах, избугривших и изрыхливших всю ее спину и ягодицы. Она оглядывается и медленно оборачивается. Грудь и живот искалечены гораздо меньше, но на внутренней поверхности бедер такие же уродливые рубцы разных форм и размеров. Я успеваю разглядеть узкую грудную кость, две жалобные виноградины, которые еще можно обозначить как молочные железы, но уж не груди точно, еле заметный темный пушок между ног, острые ребеночьи коленки, плоскостопные маленькие ступни… Дав мне как следует рассмотреть себя, она натягивает на себя сарафан и садится в ту же позу. Я ошарашенно иду делать кофе, чтобы чем-то занять руки и отчасти голову и скрыть шок.
– В принципе, можно было бы ничего не говорить, – изрекает она, причем ее голос разительно отличается от того, вчерашнего, визгливого, – но тебе может втемяшиться в голову, что это мои «тараканы», «дурные наклонности» привели мое тело в подобное состояние. Не скрою, порой мне кажется, что я совершенно безумна, но сейчас так называемый период просветления, когда я понимаю, что делаю. Я решила, могу сотворить хоть раз что-то правильное, поэтому и пришла. Мне было шестнадцать, когда я познакомилась с ним в клубе. Я искала себе доминанта, потому что отчим избивал меня в детстве, и я не могла справиться с тем, что вырывалось из меня. Казалось, что это самый естественный выход. Маэстро приютил меня у себя дома. Я стала его полноценной рабыней, как говорят 24/7. Двадцать четыре часа семь дней в неделю. Я жила только им и была готова на всё. Он получил абсолютную власть и постепенно стал заходить все дальше и дальше. Мне было больно, иногда чудовищно больно, но он заботился обо мне, кормил, одевал, после сессий лечил раны, носил в ванную и обмывал, как ребенка, гладил по голове, шептал ласковые слова… Я мечтала о том, что со временем я смогу стать ему женой, родить сына, но он не воспринимал меня всерьез. Игрушка, комнатная собачонка, преданная и готовая умереть в любую секунду за взгляд ласковых глаз и мимолетную ласку. Он полюбил душить меня и кончал, глядя, как стекленеют мои глаза… Он порол, резал и зашивал, пытал электричеством и развлекался множеством других способов, хвастаясь другим, что у меня очень высокий болевой порог. Они завидовали, хотя сами не доходили до таких практик, боясь ответственности. А потом я попала в больницу. Слава богу, что он все же отвез меня домой, оставил дверь открытой и вызвал «скорую», а не оставил умирать на улице или не закопал где-нибудь в лесу. Я пролежала в больнице три месяца. Приходила полиция, но я ответила, что ничего не помню, совсем ничего, и они отстали. Я не винила его за то, что он ни разу не навестил меня, хотя в душе поселилась невыносимая боль. Я выжила, потому что хотела вернуться. Но он не принял меня. Вышвырнул из своей жизни так же легко, как и впустил. Я пыталась поговорить, объяснить, что он для меня – все, но он даже не стал слушать. Боялся за себя и свою паршивую жизненку. Сначала я хотела умереть, но потом в меня вошла ненависть. Она стала сжигать меня изнутри. Я не хотела покалечить его, я хотела причинить ему муки, подобные тем, что испытала сама. И они были не физического свойства. Я вижу, он увлечен тобой. Но это увлечение ненадолго. Как только ты станешь принадлежать ему целиком, он уничтожит тебя, как поступал и раньше. Иногда я перестаю адекватно воспринимать окружающий мир. Он кажется мне чужим. Я не узнаю лица друзей и лицо матери, предавшей меня, – они кажутся мне лицами демонов. Я вижу сетки морщин на их коже, слышу дурной запах, исходящий от их тел… Их голоса визгливы и напоминают лай бродячих собак. Моя тень все больше тает у меня под ногами, истончается и просачивается в подземный мир. Я знаю, что у меня никогда не будет детей из-за Максима, и, возможно, скоро я уйду навсегда. Но пока я жива, буду ходить и говорить всем, на кого он положит глаз, о том, что случилось со мной. Даже если он когда-нибудь захочет завести ванильную семью, я постараюсь этого не допустить. Он чудовище под маской успешного психолога и бизнесмена, – она замолчала и отхлебнула остывший кофе.
– Почему ты не рассказала полиции?
– Его бы все равно отмазали, у его семьи достаточно денег. Да и тогда я любила его, а потом… тюрьма это слишком мало… Ты веришь мне?
– Ольга, это все слишком страшно, чтобы быть правдой. Мне трудно.
– Тебе лучше поверить. Ради самосохранения. Если допустить, что я вру – одним больше, одним меньше неважно, придет следующий. Но если допустить, что я говорю правду…
– Я понимаю.
– Думай сама. Теперь ты знаешь. Я видела в прихожей детский велосипед. У тебя ребенок, подумай о нем. Это сейчас для тебя все только игра, из которой в любой момент можно выйти. В реальности выйти из того, что уже случилось, невозможно.
Ольга поеживается и встает.
– Пойду. Спасибо за кофе. Не говори ему, что я приходила. Он на многое способен, ты даже не можешь вообразить. Хотя… меня уже ничто не пугает.
Она проходит в коридор, молча надевает обувь и ждет, когда я выпущу ее. И, не прощаясь, выходит. Спускается пешком, чтобы не ждать лифт, и я вижу, как ее кузнечиковые ноги пересчитывают ступенька за ступенькой, пока вся она не исчезает за пролетом лестницы.
Закрываю дверь и мучительно пытаюсь понять: что делать дальше. Я подозрительно спокойна, только внутри ворочается нечто тревожное. Гулкая пустота квартиры напрягает. Ощущение такое, будто я откусила сочный плод и увидела вдруг извивающегося червяка и гнилое нутрецо сердцевины. Хочется исчезнуть, убежать, чтобы не принимать решений. Всерьез подумываю о том, чтобы купить билет в Индию или Таиланд и залечь там на месяц, пока Максим не забудет о моем существование. Раздражение испарилось, вместо него появилась растерянность. Разве я вчера не подозревала ничего подобного? Нет. Мне казалось, что Оля просто ненормальная, неадекватная девица, сбрендившая на почве мазохизма и ревности. А на самом деле ее уровень страданий зашкаливает, столько вынести… Боль пришла к ней не изнутри, хотя она там изначально и таилась, она пришла извне, от Максима. Он опутал ее сетями проводов, впрыскивающих яд капля за каплей, расчетливо дозируя и увеличивая дозу постепенно, пока не убедился в том, что она не уйдет, не исчезнет, а будет терпеливо сносить любые муки. А потом не рассчитал, ошибся, испугался и трусливо спрятал голову в песок. И разве мог он подозревать, что жмущийся к ноге щенок осмелится когда-нибудь пойти против хозяина и открыть пасть, чтобы заявить публично о том, что испытал по вине хозяина? Ему, самоуверенному бахвалу, не могло такое и в голову прийти! Ублаготворенный фортуной, эрудированный мачо, популярный психолог не мог придать значения словам кутенка, пищащего под ногами. Ведь его добропорядочность у всех на виду, да и семья такая интеллигентная, куда там… Интересно, подозревает ли его секретарша об увлечениях босса? Впрочем, какая разница. Закуриваю сигарету, тайная заначка давно лежала у меня в письменном столе, хотя курю я редко. Надо набраться решимости и прекратить все это. Ольга права: у меня семья, а доминант найдется и другой, если захотеть, не стоит заигрываться. Да, я многое поняла, находясь с ним рядом, вспомнила, открыла или отрыла в себе и должна быть благодарна судьбе за то, что все так сложилось, но хватит. Иначе будет уже через край. Через край пропасти. Я не позволю производить надо мной вивисекцию ни ради его исследовательских целей, ни ради его удовольствия. Как говорила Сонишна, в конце концов я – альфа-самка, а не животное, предназначенное для опытов. Цинизм БДСМ-ного нуара, полная неотягощенность моральными принципами некоторых его участников, лишь на словах пропагандирующих безопасность и добровольность, не привлекают меня.
