Маньяк опустил глаза. Впервые за все время Карлсен почувствовал, что говорит все же с человеком.
— Да, конечно. Всегда чувствовал, когда пора было избавляться от тела. Однажды почувствовал себя такой гнусью, что хотел покончить с собой. — Эмоция обдала Карлсена всплеском вроде скверного запаха. Почувствовалось тогдашнее слепое желание Обенхейна, чтобы все это оказалось кошмаром, после которого просыпаешься вдруг в теплой постели, не истязаемый виной и демонами. — Был момент — это после Дитсен, девятилетней той ребятульки, — когда я поклялся, что брошу раз и навсегда. То, как она обняла меня и поцеловала в щеку. — Обенхейн в секунду словно состарился и одряхлел. — А через несколько дней все опять вернулось, особенно когда видел школьниц в леггинсах. И тут я понял, что остановиться не смогу никогда.
Карлсен ощутил позыв похоти, рефлексом Павлова шибанувший из гениталий и живота Обенхейна. Опять абсурд: желание, доводящее маньяка до убийства, по сути, не отличалось от желания, что влекло Карлсена к хорошенькой школьнице в лифте или соблазняло всасывать энергию с губ Линды Мирелли. Но у Обенхейна насыщение наступало лишь через насилие. Он и сейчас, даром что сожалел о насилии, альтернативы ему не видел. И если его сейчас снова освободить, он начнет убивать по-новой — не по желанию, а потому что слабее владеющего им демона.
Карлсен сознательным усилием вывел себя из сопереживания, помогающего понимать мысли Обенхейна. Хотелось, чтобы следующий вопрос застал врасплох.
— Скольких девочек ты убил?
Обенхейн, отведя глаза, покачал головой.
— Не знаю… Тех, про которых говорят, это точно.
— Были ли другие?
— Не знаю.
Карлсен оторопело понял, что маньяк говорит правду. Проверил: в уме у него стоял серый туман неуверенности.
— Их могло быть больше?
— Не знаю.
— Тогда почему просто не сказать «нет»?
— Да потому, что не знаю я!
Впервые за день Обенхейн сказал резко, с гневливым отчаянием. Даже Мэдден расслышал и цепко на них посмотрел.
— Ты не исключаешь, что могло быть и больше?
— Не исключаю, — произнес тот с облегчением.
Вот уж даа… Обенхейн сознался в пятнадцати убийствах, примерно за столько же лет. По его словам, иногда он выслеживал жертву месяцами, выжидая четкую возможность. Он только что признался, что желание очередного убийства появлялось вскоре после того, как было выброшено тело жертвы. Теоретически он мог убить вдвое больше — куда там, втрое или вчетверо! Если так, то почему не упомнит?
— Попытайся вспомнить, — сказал Карлсен.
— Пытался бесполезно… — проговорил Обенхейн устало. — Бывают моменты, когда:
Он замер на полуслове: ясно, что пытается направить мысли вспять. Напрягая силы сопереживания, Карлсен также пытался пронзить наслоения серого тумана. Он догадывался, что это небезопасно — с таким же успехом можно, сидя на яблоне, дотягиваться до дальнего, на тонкой ветке яблока. Трудность усугублялась тем, что туман уподоблялся сну. Пронизывая его завесу, невольно забываешь, чего тебе нужно. Собственный ум становится размытым и несобранным, будто перед глазами плывет. Чем больше пытался Карлсен пронзить серость, тем гуще, непроходимей она его обволакивала. Ощущение такое, будто погружаешься в сон.
И тут он неожиданно почувствовал, что набрел на опасность. Мысль очертилась как-то сама собой, ровно — в этой непролазной сизоватой мути отсутствовала контрастность, которая дала бы толчок удивлению. Теперь Карлсен понимал, почему Обенхейн не знает, сколько жизней на его счету. Серость не предусматривала открывать ему истину. Да не он их, собственно, и, убивал. Это вообще было не его дело…
— Доктор Карлсен, с вами все в порядке?…
До него искрой дошло, что рядом стоит Мэдден и тормошит за плечо. Карлсен, вскинувшись, ошалело огляделся, словно спросонок приноравливаясь комнате.
— Извини, Энди. Сморило как-то.
— Урабатываетесь, поди.
— Приходится, — Карлсен поглядел на часы: половина третьего.
Если и заснул, то на считанные секунды. Обенхейн смотрел с осторожным любопытством.
— С вами все нормально?
— Да, спасибо, Карл. — Твердость собственного голоса удивляла: уверенный такой, абсолютно нормальный. — Извини. Переутомился, видно.
— Да ничего, ничего.
Что-то такое произошло, а что именно, непонятно. Начать с того, что убийства Карла Обенхейна перестали, интересовать напрочь. Они казались теперь чем-то несообразным, давно известным.
— Карл, давай, если не возражаешь, на этом закончим. А то напрягаю тебя почем зря.
— Ну давайте.
Что это, уж не насмешка ли в глазах? Мэдден возвратился к своему стулу.
— Энди! — окликнул Карлсен. Тот не расслышал, пришлось повторить громче. — Отведи, пожалуйста, мистера Обенхейна в комнату.
— Извините, — пробормотал Мэдден.
Карлсен остался один. Только тут он вспомнил, что забыл сказать старику отпереть наружную дверь. Поступью лунатика Карлсен приблизился к двери и постучал.
— Кто там? — послышалось снаружи.
— Доктор Карлсен. Выпустите меня, пожалуйста.
Охранник отпер дверь. На лице некоторое замешательство: дверь вообще-то положено открывать Мэддену. Промямлив что-то извинительное, Карлсен вышел наружу. Солнечный свет ударял в глаза, придавая еще большее сходство с пробуждением.
Что произошо? Карлсен больше не чувствовал себя вампиром, самым обыкновенным человеком. Не было энергии проникновения. Ощущение в точности такое, будто только что очнулся после операции, когда тело не отошло еще от анестезии. Ноги, словно чужие. Тем не менее, они проворно и уверенно несли его к главному корпусу. С кем-то из знакомых он парой фраз перебросился нормальным голосом.
Дойдя до своего кабинета, он ключом открыл дверь. Это была обыкновенная комната с письменным столом, двумя стульями и этажеркой — просто рабочее место. Закрыв за собой дверь, Карлсен сел за стол. Его беспокоила усталость. Будь в комнате кровать, он бы рухнул на нее и заснул. А так удовольствовался тем, что сел, уложив голову на скрещенные руки — неудобно, но лучше, чем сидеть прямо.
Случилось что-нибудь, или это так, воображение? Вглядевшись в себя, Карлсен различил лишь зыбкую серость. Тут он вспомнил, о чем хотелось узнать первоначально. Скольких девочек убил Обенхейн? Это, по крайней мере, было какой-то зацепкой, подстраховкой, что это не просто усталость. Обенхейн убивал пятнадцать лет. Но Карлсен знал о сексуальных маньяках достаточно: они не просто орудуют с регулярностью часов. Одержимость довлеет над ними все сильнее, и преступления учащаются. Почему счет идет на одну лишь жертву в год? И почему человек, помнящий в деталях каждое из пятнадцати убийств, теряется при подсчете общего их числа?
