* * *
Как выяснилось, командование эскадрона имело поставленную задачу, когда Больц еще приходил в себя в госпитале. Не только задачу — но и точные сроки ее исполнения. Можно предположить, что мастер Бирнфельд, планируя «атакующий выпад» эскадрона, торопился воспользоваться ситуацией и заполучить плацдарм на границе Степи, пока ситуация складывалась удачно, на его взгляд. То, что Больц так быстро оправился и присоединился к подготовке, было скорее удачей, чем запланированной необходимостью.
Эскадрон должен был выдвинуться в горы через десять дней — в последний день второго месяца лета.
И уже со следующего утра Больц совместно со старшиной, старшим конюхом, каптенармусом и оружейником погрузился в хозяйственные бездны.
Больцу сильно повезло, что и старшина и конюх были не понаслышке знакомы с понятием снег — что вообще-то редкость для южных провинций. Выпадающий здесь снег зачастую не покрывает конского копыта и лежит зимой менее месяца.
Но эскадрон впереди ждали переходы через перевалы, покрытые вечными снегами. И лошадей и людей к этому надо было готовить. Первое — это обувь. Сапоги кавалериста и сапоги егеря — это совсем разные сапоги. А воинам эскадрона предстояло как минимум три пеших перехода с лошадьми в поводу — иначе высокогорные перевалы было не взять.
Но кроме человеческих ног боеспособность эскадрона зависела и от ног лошадиных. Переход через зону вечных снегов с лошадьми, непривычными к движению по глубокому снегу, требовал защиты лошадиных бабок. Летнее солнце, подтапливающее снег, который ночным ветром превращался в наст, делал такую защиту обязательной. А даже обычных ногавок в эскадроне было всего несколько комплектов — для травмированных лошадей. А нужно было для всех. И не обычные, под которые набивался глубокий снег. Потому что, как сказал конюх, в отрочестве водивший с отцом торговые обозы на север, наст сильно травмирует незащищённые ноги лошадей, режет им бабки. На таком коне уже не пойти в атаку…
Требовались и теплые попоны. Потому что нельзя вспотевшего коня после нагрузки оставить на пронзительном ветру высокогорья.
Другая проблема — необходимость отказа от повозок и перевод всего обоза на вьюки. И необходимость дополнительных вьючных лошадей.
Больц сомневался в том, что по известной ему дороге пройдут даже выносливые армейские повозки. Обоз — это и питание, и фураж, и прочие запасы. Эскадрон может оторваться от обоза на день, на два — но тогда придется перейти на подножный корм. А в малых высокогорных долинках с этим плохо.
Возможно, можно было найти тропы, по которым удастся провести обоз — но не сейчас. Сейчас эскадрон должен стремительным рывком выйти к границе степи и там закрепиться. Тогда можно будет аккуратно исследовать маршрут, расширяя зону такого исследования, ища более простые пути, доступные для гужевого транспорта. Все это будет потом.
Особенно неприятно это звучало вместе с новостью, что идти придется в высокогорье, очень высоко, туда, где нагрузку на каждую лошадь надо уменьшать вдвое, а то — и втрое, против обычного. И где нет достаточного количества подножного корма, который мог бы — хотя бы частично и хотя бы на время, снизить потребное количество фуража.
Плюс маршрут надо было строить с учетом и водопоев. Каждой лошадке в день надо вдоволь напиться раза два. И это — не фляга воды…
Отдельной задачей стали подковы, но, поразмыслив, их решили не менять. Не потому, что так было лучше, а по причине того, что за оставшееся время перековать весь эскадрон было нереально.
А еще требовалось время на инструктаж разведчиков. Именно на эти два звена ложилась ответственность за авангардную разведку. Пешую. В горах. В высокогорье. На два звена конных разведчиков…
Дела решались и заменялись новыми.
Но Больц был этому только рад.
Его душевная боль, его счеты к Степи переродились и изменились, превратились в лезвие ненависти, которое в тесном ложе ножен только и ждет момента, чтобы вырваться наружу, напиться крови врага.
Больц действительно превратился в стальной арбалетный болт, устремленный в цель.
Во всяком случае, именно так он себя чувствовал…
* * *
20 день 2 месяца лета (10 месяца года) 2009 г. Я.
Империя, Приграничье,
расположение Особого сабельного эскадрона
Южного корпуса Пограничной стражи
Ранним утром последнего дня второго месяца лета эскадрон выступил в горы. Пожалуй, впервые за все время своего существования — в полном составе.
Выходили из города красиво, парадно. Тесно сбив и выровняв ряды, с песней, с посвистом. «Чувство локтя» бодрило и пьянило, как игристое вино. Кавалеристы подкручивали усы, подбоченивались, красовались, кивали в знакомые окна. Кураж и тестостерон! У местных прелестниц кружились головки и подкашивались ноги…
Первый переход — до границы гор — шли так же: с ощущением праздника, пикника. С азартом и предвкушением. Легкой рысью, без напряжения, с удовольствием. В строю звучали возбужденные разговоры, смех, конники обменивались шуточками. Периодически во взводах взлетала песня, конники подтягивались, выравнивали шеренгу по трое.
Офицеры тоже чувствовали это общее возбуждение, но старались не участвовать в нем, поэтому ехали обычно наособицу, перед строем.
Больц ехал рядом с Бъерном-четвертым, негромко беседовали.
Для офицеров уже не было секретом, что Больц будет основным их проводником на маршруте, который промерил своими ногами. Боевая задача тоже была доведена до мессиров офицеров.
Однако сам Больц оставался фигурой во многом непонятной, неизвестной. Он не сторонился контактов с другими офицерами, но суматоха подготовки оставляла очень немного времени для совместного узнавания и личных разговоров. А любопытство было. Они собирались в бой и желание узнать того, кто будет рубиться рядом, было абсолютно естественным.
С Бъерном-четвертым, командиром первого взвода, Вернером Бъерном, Больц сблизился как-то естественно. Легко и быстро перешли на «ты», несколько раз совместно отобедали. Ровесники, оба выходцы из служивых семей, дворяне в первом поколении, средние дети. Плоть от плоти Армии и Корпуса.
Сейчас они ехали бок о бок и разговаривали, стараясь показать, что общее опьяняющее возбуждение их не касается. Хотя это было совершенно не так. Хотелось, как мальчишкам, ткнуть друг друга локтем под ребра, гикнуть, пустить коня в галоп хотя бы вдоль строя.
Но нет. Ехали, сдерживали рвущееся наружу ликование, вели разговор, чинясь, как ветераны. Но не получалось. Настроение прорывалось шутками…
— Адалард, а как твой прежний командир тебя отпустил? Не было лейтенантской вакансии?
— С радостью отпустил. Когда я предписание показал, он говорит: «Как же ты в кавалерию пойдешь? Ты же егерь прирожденный. Ты ж, пожалуй, даже не помнишь, сколько ног у коня». А я и говорю — помню, восемь. Он аж опешил, как восемь? Ну как же, говорю, — две левых, две правых, две передних, две задних. Восемь. Он поржал и приказ подписал. Устал, говорит, от тебя, шутника…
Вернер тоже охотно хохотнул над шуточкой.
— Да, мы тебя узнать как шутника, пока не успели, — улыбнулся он.
— Так и времени не было, — ответил Больц. — И случая…
— Будем настороже, — снова рассмеялся кавалерист.
Беседовали о многом. Об училище, о городишке, о женщинах. Единственная тема была запретной — степняки.
Адалард уже успел уловить эту особенность общения в эскадроне.
Атмосфера в эскадроне была пропитана стойкой и убежденной ненавистью к жителям Степи. Складывалось впечатление, что у каждого бойца и офицера были личные счеты к Степи. Ненависть витала в воздухе, стойкая, как запах казармы. В ней давно не осталось слез и истерического надрыва. Сумрачная ненависть, однозначная, как стальное зеркало клинка.
Но никто и никогда не говорил о личных причинах, о личных потерях. Каждый носил в себе надежду на возмездие.
