Чем пространнее я объяснялась, тем сильнее возбуждался Генри. В конце концов он кричал, что мне необходимо продолжать писать, что творчество мое уникально. Людям придется немало потрудиться, чтобы расшифровать меня. Он всегда знал, что я однажды создам нечто неповторимое. Кроме того, сказал он, я обязана миру и, если не сделаю для него ничего выдающегося, меня стоит вздернуть на виселице. Генри заявил, что я взрастила эту работу на своих дневниках, которые я вела всю жизнь. Выдавливая сок из апельсина, я оставляю кожуру и косточки.
Генри продолжал говорить, стоя у окна:
— Как я могу сейчас вернуться в Клиши? Это все равно что вернуться в тюрьму. Здесь для меня идеальные условия, я так люблю тишину, покой и уединенность этого места!
А я стояла за его спиной, обняв его обеими руками, и повторяла:
— Оставайся, оставайся…
Когда он здесь, Лувесьенн для меня оживает. Мое тело и мой ум не успокаиваются, я не просто женщина, я писатель, мыслитель, читатель — кто угодно. Моя любовь создает для Генри такую атмосферу, в которой он расцветает. Как заколдованный, он не может уехать, пока не звонит Фред и не говорит, что к нему без конца кто-то приходит, что накопилось много непрочитанной почты.
Мысли наши мечутся, мы перескакиваем с одной темы на прямо противоположную, но думаем в унисон. Генри удивляет быстрота моей реакции, он с трудом приноравливается ко мне, а я черпаю из его творчества, как из бесконечного источника. Наше творчество взаимосвязано, мы зависим друг от друга, моя работа — «жена» его труда.
Часто Генри стоит посередине моей спальни, говорит:
— Мне кажется, что муж в этом доме я, а Хьюго — просто очаровательный молодой друг семьи, которого мы обожаем.
Я все яснее осознаю, что его жизнь с Джун была опасным приключением. Я понимаю: Генри хочет, чтобы я спасла его от Джун. Когда он заговаривает о том, чтобы снять где-нибудь домик, похожий на наш дом в Лувесьенне, я отвечаю ему:
— Когда выйдет твоя книга, ты вызовешь к себе Джун и осуществишь все свои мечты.
В ответ на это он лишь печально улыбается и говорит, что это вовсе не то, чего ему хочется. Но я знаю, что ему нужно: такая жизнь, как у нас с Хьюго.
Вчера вечером Генри выглядел очень усталым и совсем не сексуальным. Я ощутила такую нежность, что чуть не обняла его на глазах у Хьюго и матери. Мне хотелось поцеловать его и попросить спуститься на первый этаж — отдохнуть на нашей большой мягкой кровати. Как мне хочется заботиться о Генри! Он почти плакал, рассказывая о лесбийской любви в фильме «Девушки в униформе».
Потом, не обращая внимания на присутствующих, он сказал:
— Мне нужно поговорить с тобой несколько минут. Я кое-что исправил в твоей рукописи.
Мы спустились на первый этаж. Я была очень тронута проделанной им работой. Мы сели на мою кровать и стали целоваться. Языки, руки, влага. Я кусаю пальцы, чтобы не кричать.
Замечания Генри, как всегда, точны и безупречны.
Я вернулась наверх в ужасном возбуждении и села поговорить с матерью. Генри пришел следом с видом святого, говорил сладким голосом. Даже не оглядываясь, я чувствовала его присутствие всем телом.
Хьюго играет и поет, как делал это в Ричмонд-Хилле — неумело и робко. Его пальцы недостаточно проворны и умелы, голос дрожит. Грусть, которую я испытываю, слушая его, доказывает, что наше прошлое связано с настоящим лишь ниточкой воспоминаний. Только они связывают меня и Хьюго, и их хранит в себе мой дневник. Ах, если бы можно было сделать гигантский скачок вперед и стряхнуть с себя паутину!
Я смотрю в лицо Алленди, чувствуя прилив новых сил. Его пронзительные ярко-голубые глаза смягчаются, когда он просит меня вернуться скорее, я слышу в его голосе нетерпение. Мы целуемся теплее, чем в прошлый раз. Образ Генри все еще стоит между мной и моей способностью ощутить всю полноту вкуса Алленди. Дьявольское начало сильнее. Шагая по улицам, я снова и снова вспоминаю наш поцелуй, подняв голову, открываю рот, как будто хочу глотнуть воздуха.
Весь вечер я вижу перед собой глаза и губы Алленди, ощущаю жесткость его бороды.
Я издеваюсь над Эдуардо, вызывая в нем ревность тем, что вдруг начинаю восхищаться молодым кубинским врачом, который уже несколько минут не сводит с меня глаз. Мы пришли потанцевать — Хьюго, Эдуардо и я. Эдуардо хочет опять завладеть мною, он холоден, озабочен и зол. Он борется с моим гибким телом в танце, не позволяет моей щеке прикоснуться к его лицу. Его раздражает моя болтовня. Он старается убить мое хорошее настроение своей зеленоглазой яростью, а когда ему это удается, расстраивается еще сильнее. Я вижу, как напряглись вены на его висках. Эдуардо заканчивает вечер такими словами:
— Что ты сделала со мной несколько месяцев назад!
Алленди говорит, что я отказалась от самой себя, чтобы вкушать жестокость жизни вместе с Генри. Боль стала единственной радостью. За каждый крик наслаждения в объятиях Генри приходится платить: Джун и Хьюго, Хьюго и Джун. Как страстно теперь Алленди агитирует меня против Генри! Но я знаю, что он не просто рассуждает о моем саморазрушении, сейчас им движет мужская ревность. К концу консультации я вижу, что он глубоко обеспокоен. Я специально его дразнила. Генри — самый мягкий и самый добрый человек на свете, даже мягче меня, хотя внешне мы оба выглядим странными, аморальными. Мне приятно, что Алленди беспокоится обо мне. Та сила, которую он сам воспитал во мне, очень опасна, она гораздо опаснее, чем моя прежняя робость. Теперь Алленди должен защищать меня своим психоанализом, нежностью своих рук и губ.
Вряд ли хоть у одного мужчины был когда-нибудь столь могущественный враг-женщина и одновременно такой верный друг. Я полна неизрасходованной, бесконечной любви к Хьюго, Эдуардо, Генри и Алленди. Ревность Эдуардо вчера вечером стала и моей ревностью, моей болью. Я отправилась с ним немного погулять. Он сказал, что ему необходимо развеяться. Мои глаза были совершенно пусты, руки — холодны. Я так хорошо знаю, что такое боль, что не могу причинять ее людям. Позднее, дома, Хьюго набросился на меня, а я безвольно, как проститутка, раздвинула ноги, совершенно ничего не испытывая. Но все равно я знаю, что только он любит меня с абсолютным самоотречением.
Вчера я сказала Алленди, что хотела бы жить опасной жизнью с Генри, хотела бы окунуться в сложный, зыбкий мир, совершать героические поступки и приносить неоценимые жертвы, как Джун, прекрасно понимая, что из-за худобы когда-нибудь окажусь в больнице.
Алленди поясняет:
— Вы любите Генри, потому что чувствуете себя обязанной ему — он сделал вас женщиной. Вы безмерно благодарны за любовь, которую он вам дает. Это ваш долг.
