— Не уходи… — повторяю вслед за дочерью, поднимаю ее на руки и прижимаю к себе уже обеих.
Потом краем глаза вижу на полке сумку, открываю боковой карман и протягиваю Ксюше шоколадку, про которую совсем забыл. Я не знаю, почему она цепляется за нее, как за спасательный круг, почему смотрит так, словно я подарил горстку бриллиантов, почему в глазах блестят слезы и губы дрожат. Ощущение, что эта дурацкая шоколадка окончательно добивает, лишает возможности думать и действовать.
Я бы привез ей сотню. Только не знаю, нужны ли.
* * *
По телеку какой-то старый фильм. Хотя это для меня он старый, а для отца — современный кинематограф, фильмы его юности совсем другие. Но мне нравится мрачный детектив, в свое время его сюжетные ходы были оригинальными и шокирующими. Сейчас, конечно, попса.
У меня в руках испуганный зверек.
Кажется, Ксюшу пугает сама мысль о том, что она осталась. Раньше была стена: чужой дом, чужая гостиная, чужой мужчина и дочка, к которой нужно приходить. Которой нужна мама.
А что теперь? Я и сам не знаю. Мы вместе? Или она осталась на пару дней? Вернется? Или уедет к себе? Останется со мной ночью? Или уйдет спать одна, оставив меня мучиться этими вопросами? Можно, наверное, спросить, но дрожать еще сильнее она вряд ли сможет.
— Тише, — едва слышно говорю я. — Не бойся. Все будет хорошо.
— Я пойду спать, ладно? Голова болит.
— Хочешь таблетку?
— Нет. Полежу. Спокойной ночи.
— Спокойной.
Все-таки одна. Уходит, я слышу, как хлопает дверь, и остаюсь наедине с фильмом, темнотой гостиной, сверкающей теплым светом елкой и остатками ужина, к которому Ксюша почти не притронулась. Странный выдался день. Все пришибленные: наревевшаяся вдоволь Машка, не спавший больше суток я, испуганная Ксюха, так и не сумевшая сделать шаг за порог.
Все в неизвестности, слабо понимаем, во что превратилась жизнь и как по кусочкам собрать ее обратно. Как и всегда в такие моменты я бреду к дочери. Не обнаружив Машку в спальне, сначала чувствую тревогу: мало ли что под влиянием стресса придет в голову расстроенной пятилетке. Потом слышу Ксюхин голос и незамысловатую песенку про белых медведей, иду в ее комнату и останавливаюсь в дверном проеме, пользуясь тем, что она не видит.
Слушаю колыбельную, ровный спокойный голос и с горечью признаю, что если меня нет рядом, девушка в постели ничем не напоминает едва живого котенка, положившего голову мне на плечо в гостиной.
И Машка довольно улыбается сквозь подступающий сон. Идиллия… в которой я совершенно лишний.
Но мне никогда не хватало здорового альтруизма, чтобы не лезть в чужое счастье. Может, благодаря такому отсутствию эмпатии у меня и получилось выйти из тени отца, что вряд ли сделает младший брат и уж точно теперь не сделает Настька.
— Вы мне совсем не дадите поспать в одиночестве, да? — вздыхает Ксюша, когда замечает меня в комнате.
— Я искал Машку.
— У нее температура.
— Вызвать врача?
— Я дала ей сироп. Пока не кашляет и не сопливит. Посмотрим.
— Переволновалась.
— Возможно.
— Забрать ее? Поспишь?
— Нет. Пусть останется здесь. Кровать большая.
— Но я на нее не влезу?
— Как хочешь.
Не совсем то, на что я рассчитывал, но это и не однозначное «катись в жопу». А хочу я лечь рядом и слушать колыбельную, но Ксюха почему-то перестает ее петь. В комнате темно, плотные шторы задернуты так, что свет фонарей из двора не проникает даже через тонкую щелочку. Прикладываю ко лбу дочери ладонь.
— Температура.
Ксюха вдруг фыркает и тихо смеется.
— Что?
— Ты никогда не мог понять, есть у нее температура или нет, но чтобы не ударить в грязь лицом с умным видом трогал лоб и хмурился.
— А потом шел за градусником. Да, у меня грубая кожа и инженерный подход. Это не повод надо мной ржать.
— А еще я помню, как ты решил на личном примере продемонстрировать, что мазать горло люголем не больно и тебя чуть не стошнило.
— Да я эту ложку едва не проглотил! Сейчас, кстати, появились более удобные девайсы для этого дела. А я… а я помню, как ты дала себе в челюсть дверцей машины. Я отвернулся на пару секунд, отдать ключи водителю, а когда повернулся, ты уже лежала в сугробе и офигевшим взглядом смотрела в небо. Между прочим, кое-кто тогда решил, что я тебя бью.
— Мы в ответе за машины, которые купили.
— Тогда вы, Ксения Валентиновна, в ответе за швабру, которая напала на меня в коридоре. И за ту индейку с брокколи, перемолотую в однородное пюре, которое мне пришлось съесть, потому что Маша категорически отказывалась верить, что это съедобно. И была не так уж неправа. И еще можно вспомнить зеленку. Если после нападения на тебя двери машины народ думал, что я тебя бью, то после разрисованной зеленой краской морды все решили, что я еще и бухаю.
Она смеется, уткнувшись в подушку, потому что в тот раз мы всю ночь пытались отмыть зеленку с лица и добились лишь равномерного зеленоватого оттенка. Пожалуй, если бы я не был начальником, то на работу бы не вернулся, деморализованный безудержным гоготом коллег. А так ничего, дар речи потеряли, но мужественно смолчали.
Всякое было. Я начал забывать о моментах, когда это «всякое» укладывало нас на пол от смеха.
— Тебе надо работать? — спрашиваю я. — Хочешь, вызовем Женю, чтобы посидел с ней, пока ты рисуешь?
— Я могу работать и с ней. Все равно в сад ее завтра не поведем.
— А если я вызову Женю, чтобы пригласить тебя поужинать?
— А можно наоборот?
— Что?
Снова хихикает.
— Я посижу с Машкой, а ты пригласишь Женю поужинать.
— Жестокая женщина. Причем я даже не знаю, по отношению к кому более жестокая.
— Что ты сказал Машке тогда, у меня? — вдруг спрашивает она. — Когда вы уходили.
— Много всего. Я обещал, что ты вернешься… однажды. Вернее, что мы попробуем тебя уговорить.
— Вовка-Вовка, — устало качает головой, кутаясь в одеяло.
— Угу. Спи. Потом меня поругаешь. Главное, не крась во сне зеленкой… завтра встреча.
Глава восемнадцатая
Ксюша
Елка падает в очередной раз, и я устало машу рукой. Да ну ее, надо разобрать и закинуть в шкаф, на самую дальнюю полку. Где были мои мозги, когда я наспех навешала на нее игрушек только с одной стороны? Бедное дерево в один из праздничных дней все же не выдержало и грохнулось на пол, расколотив несколько чудом затесавшихся стеклянных шаров. Приходится ходить по квартире в ботинках и пылесосом вылизывать каждый сантиметр пола.
Именно из-за пылесоса я не сразу слышу звонок. Кого принесло? Верку, что ли? Чувствую, сейчас со мной будут проводить воспитательную беседу…
— Олег? — удивляюсь я, действительно видя его на пороге.
— Привет, — улыбается он. — Впустишь?
— Да, проходи, только не разувайся! Я разбила игрушки и кое-где еще явно есть осколки.
— Я заходил, хотел передать тебе подарок, а тебя не было.
— Я ведь сидела с Машей.
— Да, я так и подумал. Как дела?
Он замечает чемодан и по лицу пробегает тень, а я чувствую противный прилив стыда.
— Ты к нему возвращаешься?
— Я… нет… то есть, я не знаю.
— Но переезжаешь? Если не к бывшему, то куда?
— Это чемодан, в котором бумаги отца. Все барахло, что от него осталось. Хочу освободить, выкинуть ненужное и…
И что? Я и сама не решила. Оттягиваю момент: сначала мне нужно забрать компьютер из дома, затем и вещи, а чтобы забрать вещи, нужен чемодан и недостаточно просто купить любой в магазине или взять у Вовы, нужно освободить именно этот. Чтобы избавиться от напоминаний об отце, покончить с прошлым — и еще миллион пафосных фраз, но по факту я надеюсь, что пройдет еще чуточку времени, и собственная жизнь станет понятнее.
Делаю глубокий выдох.
— Я не решила, вернусь ли. Хочу быть рядом с Машей, Володя предложил комнату и кабинет, я обещала попробовать. Мне нужно посмотреть, получится ли…
