Будем же молиться и перестанем плакать. О Господь милосердный! Ты знаешь: совесть моя всегда была в руке Твоей, Ты всегда даровал мне утешение, и, даже когда слезы мои лились не переставая, я твердо знала, что Ты непременно осушишь их, устранишь их причину, и я поверяла Тебе все свои горести и невзгоды. Наконец-то я возвращаюсь в лоно Твое, вверяю Тебе свою душу; прими же меня, а когда настанет час, помести меня между нежно любимой мною матушкой и моим невинным чадом. В тоске и тревоге покидаю я сына: лишенному в столь юном возрасте направляющей руки матери, ему придется одному следовать по тернистым тропам жизни. Так охрани же его, Великий Боже, от несчастий, во множестве выпавших на мою долю, и дозволь мне пребывать в уверенности, что все беды, уготованные семье моей, все до единой, обрушились на меня, и когда настанет час моего сына, Ты, о Великий Боже, примешь его, счастливого, в Свое лоно! Все, кто слушает меня сейчас, помолитесь за несчастную Эфразию! И пусть невинные и чистые руки хрупкого младенца молитвенно вздымаются вместе с вашими, дабы в храме Предвечного та, кому вы сейчас внимаете в последний раз, нашла утешение от горестей, обрушившихся на нее.
Тут маркиза де Ганж слабеющей рукой берет распятие и, глядя на него просветленным взором, прижимает его к сердцу.
— Увы! — продолжает она. — Разве добрый Господь, принесший себя в жертву ради нас, не страдал больше, чем я? Несчастье — это титул, дающий право на благоволение Его; через не-
счастья Христос стал достойным своего преслав-ного Отца, через несчастья я стану достойной Его неиссякаемых щедрот. О, какое умиротворение вносит в душу святая религия! Именно в сей последний миг ты особенно чувствуешь ее сладость, именно в эту минуту факел ее освещает всем почитателям своим путь в счастливую гавань, где их ожидает Творец всего сущего. Господь Всемогущий, пусть те, кто окружает меня, также удостоятся щедрот Твоих! Они окружили меня неустанными и трогательными заботами, облегчили мои страдания, а значит, были проводниками доброты Твоей, и Ты должен излить на них милосердие Свое.
Матушка, окажи мне милость и подойди ко мне, я хочу окончить дни свои на груди у того, кто произвел меня на свет, от него я хочу получить вторую жизнь, кою надеюсь провести подле моего Господа. А ты, сын мой, прими слова прощания от матери, по злой неволе лишившей тебя нежной заботы и материнского воспитания; я оставляю тебя в надежде, что ты избежишь несчастий, погубивших меня. Никогда не стремись отомстить за меня... О! на что мне жаловаться, если меня лишают жизни, полной мучений, дабы взамен дать жизнь лучшую? Матушка, сын мой, заберите из этого замка мой портрет, и когда будете иногда смотреть на него, вы, матушка, вспомните дочь, умершую в любви к вам; а ты, сын мой, вспомни о том, кто даровал тебе жизнь и кто, теряя жизнь собственную, продолжал обожать тебя.
Все залились слезами, повсюду слышались горестные рыдания и вопли отчаяния. Казалось, сам ангел возвращался на небо, унося с собой славу и цветение мира, и мир, лишившись своего
самого прекрасного украшения, ожидал крушения, случиться коему суждено в тот миг, когда погаснет звезда ангела.
Через два часа после произнесенной Эфра-зией благочестивой речи эта небесная женщина, чьи добродетели поистине были выше всяческих похвал, покинула мир, куда она явилась тридцать один год назад и достойнейшим украшением которого являлась все эти годы.
После того как тело ее подвергли вскрытию, было обнаружено, что удары шпагой не были смертельны и только сила яда сумела свести ее в могилу: внутренности ее были словно обугленные, мозг почернел. Тело ее забальзамировали и на два дня поместили в часовню, где люди могли оказать ей последние почести, — в ту самую часовню, где некогда супруг ее увидел слезы на ее портрете.
Все соседи горевали о постигшей их утрате: маркизу любили, ибо она всегда была готова утешить страждущего. На третий день тело отправили в Авиньон и предали земле на кладбище, где были похоронены ее предки... Там она покоится до сих пор, а память о сей добродетельной женщине, полагаем мы, будет жить вечно.
Г-жа де Шатоблан сделала все, чтобы закрепить состояние за внуком и добиться наказания убийц дочери. Маркиза де Ганжа посадили в тюрьму и судили; на процессе он сам защищал себя. А так как прямых улик его участия в убийстве не было и подозрения, павшие на него, не подтвердились, судьи ограничились лишением его дворянского титула, пожизненным изгнанием и конфискацией имущества. Но как только стало известно, что в изгнании он встретился
со своим братом-шевалье, подозрения немедленно переросли в уверенность, однако пересмотреть дело уже не представлялось никакой возможности.
Шевалье и аббат де Ганж добрались до побережья, там наняли лодку и уплыли на ней в неизвестном направлении. Парламент Тулузы приговорил обоих братьев к колесованию10, а аббата Перре — к пожизненной каторге11.
Шевалье поступил на службу к Венецианской республике и вместе с другими наемниками отправился осаждать Кандию, вскоре к нему присоединился маркиз. Через некоторое время оба брата нашли свою смерть — заслуженную, однако славную, коя никак не могла считаться искуплением за совершенное ими страшное преступление: Альфонс был убит снарядом, а шевалье погиб от взрыва в подкопе.
Не сразу настигло мщение неба и аббата. Ему удалось добраться до Голландии, где некая юная француженка познакомила его с графом Липпе12. Теодор сумел завоевать доверие графа, и тот сделал его своим советником, а потом даже поручил воспитание сына.
Наделенный всеми талантами, кои природе следовало бы даровать только тем, кто не использует их во зло, Теодор старательно воспитывал порученного его заботам отрока. В то время в доме графа проживала чрезвычайно хорошенькая молодая особа, и аббат, презрев чувства, кои обязан был питать по отношению к своему благодетелю, соблазнил ее и даже дерзнул просить ее руки. Граф отказал ему, полагая, что по рождению учитель сына стоит на слишком низкой ступени общественной лестницы.
Впрочем, не желая прослыть несправедливым, граф Липпе почел своим долгом расспросить Теодора подробнее.
— Кто вы? — спросил он однажды у него. — Назовите мне ваше подлинное имя, и тогда я дам вам окончательный ответ.
Неосторожный аббат, полагая, что не только не устрашит, а напротив, разжалобит слушателя, называет свое настоящее имя... признается, что он — несчастный аббат де Ганж... Преступление, память о котором была еще свежа, повергло графа Липпе в такой ужас, что он захотел немедленно арестовать аббата, и непременно отдал бы такой приказ, если бы супруга не воспрепятствовала ему.
