…Очнулась я среди бела дня в своей постели. Все тело ныло, к горлу подступала тошнота. Увидев, что я открыла глаза, тетушка, сидевшая у моего изголовья, облегченно вздохнула и улыбнулась мне.
— Ну, как? — участливо спросила она.
Я не в силах была отвечать ей. События прошедшей ночи потрясли меня. Если бы не тупая боль, пронизывающая все тело, если бы не страшные следы истязаний и насилия, кровавыми стигмами испещрявшие мою кожу, все, что произошло ночью, показалось бы мне отвратительным сном. Никогда еще я не чувствовала такой ненависти к тетке. Перед глазами стояли похотливые лица монахов, картины разврата, разгула плоти. Но как ни странно, воспоминания об этих часах, когда двадцать озверевших мужчин надругались над моим телом, вызвали у меня нестерпимое желание снова оказаться в объятиях сильного мужчины. Я ненавидела себя за это, но инстинкт самки оказался сильнее голоса разума, стремления к чистоте, к возвышенной любви. Я поняла всю глубину своего падения, поняла, что с этого дня и до конца своей жизни буду откликаться лишь на призыв голоса своей плоти, что теперь сексуальное начало будет лежать в основе всех моих поступков. Мне стало страшно и до слез обидно за себя, но жажда наслаждений, пробудившаяся в моей душе, становилась все сильнее и сильнее. Мое воображение заполнили картины изощренных вакханалий. То, что было ночью, казалось мне уже детской забавой, невинной шуткой, но отталкивало меня своей бессмысленной жестокостью.
Через несколько дней я уже совершенно оправилась от пережитого. Надо было решать, что же делать дальше. Оставаться снова в обществе блудливых монахов мне казалось далеко не заманчивой перспективой. Эротические видения, посещавшие теперь меня и ночью и днем, толкали меня на путь разврата. Я вспомнила было о Боге, о существовании которого в эти дни совсем забыла. Я молила и просила у Бога снисхождения к своей грешной душе, но Бог молчал. Требования тетки снова посетить монашескую обитель становились между тем все настойчивее. И я понимала, что наступит день, когда ссылки на нездоровье перестанут быть убедительными, и мне придется уступить настояниям тетушки, тем более что и я сама не прочь была развлечься с монахами, которые уже не казались мне такими гнусными, как прежде. Однако вера в Бога укрепила во мне стремление уйти от соблазнов, попытаться заглушить зов плоти.
Однажды в доме снова появился падре Антонио. Он обедал с нами, а после обеда довольно долго беседовал с теткой. Со мной он почти не обмолвился ни словом. Когда он ушел, тетка, чуть не дрожа от радостного возбуждения и предвкушая грядущие наслаждения, объявила мне о том, что сегодня вечером нас ждут падре и его монахи. Возбуждение тетки передалось сначала и мне, но горячая молитва помогла мне перебороть проснувшиеся желания.
Через час я незаметно выскользнула из дома и решительно направилась в женский монастырь, находившийся неподалеку от города, где мы жили. Мне пришлось идти более часа, прежде чем я достигла ворот монастыря. В пути я несколько раз совсем уже было хотела изменить свое решение и вернуться назад, однако нашла в себе силы оставаться последовательной до конца. Один Господь знает, каких трудов мне это стоило.
Мать настоятельница встретила меня довольно радушно. Задав мне несколько обычных вопросов о том, кто я такая и что побудило меня постричься, она предложила мне пройти в трапезную, где я могла бы поужинать, а заодно и познакомиться с другими послушницами, моими будущими подругами. Я охотно приняла ее предложение, тем более что очень устала и проголодалась. Пока мы шли в трапезную, мать настоятельница расспрашивала меня о моей жизни, но, несмотря на то, что я чувствовала к ней большое расположение, я решила ничего не говорить ей об истинных причинах, побудивших меня перебраться под защиту Господа.
Шум и смех, доносившиеся из открытых дверей трапезной, мгновенно стихли, как только мы с настоятельницей появились на пороге. Все взоры были устремлены на меня. Я тоже заметила, что монахини в большинстве своем были очень молоды и красивы, причем ни одно лицо не поразило меня благочестивой кротостью и смирением, которые я ожидала увидеть. Все девушки, наоборот, выглядели очень здоровыми и жизнерадостными. Мне это понравилось, так как я не любила святош.
Мать настоятельница коротко благословила пищу и представила меня моим новым подругам.
— С сегодняшнего дня эта девушка будет жить с вами. Надеюсь, что вы будете дружны. Гамиани, дитя мое, — обратилась она ко мне, — присаживайтесь к столу!
Назавтра после продолжительной церемонии я постриглась в монахини и взяла себе имя сестры Иоанны. Так начался новый этап моей жизни, о котором я, быть может, еще расскажу вам немного позднее. Я поняла, почему именно я решила посвятить свою жизнь служению Господу. Сейчас эта фраза наверняка покажется вам смешной, но тогда мне было не до смеха…
Графиня замолчала. Видно было, что она до сих пор еще тяжело переживает трагические дни своей ранней юности. Мы с Фанни с участием смотрели на эту великолепную женщину, чья печальная история так взволновала нас. Тут я заметил, что прекрасные глаза Гамиани наполнились слезами, и вдруг она, надменная и циничная, горько разрыдалась. Фанни и я попытались успокоить ее, но наши участливые ласки, казалось, расстроили ее еще больше. Я не мог себе даже представить, что такая развратная женщина, как графиня, способна так искренне плакать — и о чем, о своем прошлом!
Наконец она успокоилась и, ласково взглянув на Фанни, сказала:
— Теперь ваша очередь, детка! Надеюсь, вы поделитесь с нами своими впечатлениями о том, как вы впервые узнали радость чувства. Нам было бы очень интересно это услышать.
— Нет, нет! — горячо возразила Фанни. — Я не могу, не хочу…
— Ваша застенчивость здесь совершенно неуместна. Вы не находите этого, дорогая? — язвительно заметил я.
Графиня укоризненно посмотрела на меня и обратилась к Фанни:
— Не мучьте нас, ради Бога! Не заставляйте долго себя упрашивать!
Фанни пробормотала что-то о том, что после рассказа графини ее история покажется нам слишком незначительной, неинтересной.
— Что вы, Фанни, — прервала ее графиня, — я уверена в том, что ваш рассказ принесет нам немало хороших минут. Не правда ли, Альсид?
Я поддержал графиню, и Фанни, сильно волнуясь, начала. Сначала голос ее прерывался, она с трудом подбирала нужные слова, но постепенно увлеклась, переборола свое смущение, и речь ее зазвучала уверенно и просто. Я с интересом слушал искренний и взволнованный рассказ девушки.
Обстоятельства моего рождения не заключали в себе никакой тайны, детство мое было беззаботным и счастливым. Пожалуй, только излишняя, по мнению моих родителей, представителей одного из старейших аристократических семейств Франции, экзальтированность отличала меня от чопорных детей моего круга. Естественно, что это вызывало недовольство членов моей семьи, считавших, что светский человек всегда должен скрывать свои чувства, оставаясь внешне холодным и безразличным. Мне, однако, не всегда удавалось сдерживать себя. Этому меня не могли научить ни мои гувернантки, ни преподаватели женского пансиона, куда я была отдана двенадцати лет.
