— А кто ты ему, чтобы говорить? Не сын так точно, — глаза когда-то любимой бабушки сужаются в темные щелки. — Приехал, чтобы наследство у Марьки забрать? Да, подонок?
— Что? — отклоняюсь на спинку стула, отчего она опасно взвизгивает. Находиться в этом доме и так неприятно, а выслушивать нелепые обвинения — вдвойне.
— Что слышал…
— Ба! Хватит, не нужно сейчас, — Марго устало прислоняется плечом к косяку и, связав руки перед грудью, бросает на меня холодный взгляд. — Ну, привет. Братец.
— Смотрю, и ты не скучала? — отвечаю ей зеркальным сарказмом. В груди ноет от всей этой ситуации, а во лбу жжет от взглядов родных, которым я давно чужой. Но я вырос из детских обид и не собираюсь трясти своей правотой перед их носом.
Думают, что мне все равно? Да пусть думают — так легче жить. Никто не лезет в душу и не смеет туда плевать.
— Не особо, — отвечает сестрица, перекосив рот.
Какая она красавица стала. Высокая, стройная, смуглая, как шоколадка, волосы до пупка достанут, а сейчас аккуратно лежал на плечах и прячутся за спиной, черные, как крыло ворона. Вся в маму. И глаза такие же — сталисто-серые. Это я на папу похож — голубоглазый, бледнолицый гигант. Наверное, потому он и ненавидел меня всю жизнь. Под себя пытался сломать и подстроить. Не получилось.
И не стригся я больше коротко из-за этой схожести с отцом, чтобы эта его манера быть идеальным не мозолила глаза в отражении. И не напоминала о прошлом.
— Что случилось-то с отцом? — начинаю я, когда безмолвные гляделки надоедают, а желание встать и уйти стягивает под коленями до ужасной боли.
— Рак легких, — выдыхает Марго и все-таки падает на отставленный в сторону стул.
— Почему мне раньше не сообщили? — понимаю причину и сам, но все равно спрашиваю.
Бабушка, естественно, фыркает и шумно поднимается со своего места. Стульчик едва не заваливается назад от рывка и упирается спинкой в стену.
— Ба, — окликает Марго, пытаясь ее остановить.
Но та лишь отмахивается, а я сжимаю под столом кулаки, провожая бабулю пустым взглядом. Когда-то в ней души не чаял, пока она не поддержала отца в холодной войне за мое право быть тем, кем хочу.
Не собираюсь чувствовать вину за то, что было. Не я ушел, меня выбросили. И кому моя жизнь нужна была, пока я столько лет пытался встать после падения? Да никому.
— Чем-то могу помочь? — не смотрю на сестру, взгляд блуждает где-то между окном и навесной полкой около холодильника. Вести себя непринужденно и слыть прожженным весельчаком я уже привык, но сейчас так сухо во рту, будто чистого спирта махнул.
— Не стоит. Справимся и сами.
— Зачем звала тогда?
Сестра, что до этого рассматривала свои руки на коленях, вдруг вскидывает голову. Слезы дрожат серебром в уголках глаз, срываясь тонкими прозрачными ленточками на бледные щеки.
— Я не звала, — огрызается и знакомо обозленно щурит глаза. — Сообщила только…
— А я взял и приехал, — усмехаюсь. — Какой негодяй, — качаю головой и, расцепив пальцы, что онемели от напряжения, поднимаюсь.
Какого хрена я в этот улей полез? Все же было прекрасно и спокойно, нет, надо было вспомнить, что у меня есть семья.
Ухожу из кухни, но замираю в дверях, когда в спину прилетает обиженное и надрывное:
— Ну и вали! И никогда больше не приезжай в наш дом! Ненавижу, — последнее Марго шепчет, срываясь в истерику.
— Послушаюсь твоего совета, сестрица, — с языка срывается очередная гадость, а челюсти натурально крошат эмаль. — Интересно, за что я тебе так опротивел? Ты ведь меня даже не знаешь, — взгляд через плечо, и мне приходится набрать побольше воздуха, чтобы договорить: — Мы больше десяти лет не виделись, как ты можешь понять любишь или ненавидишь?
— Какая разница? — она плачет и смотрит в глаза, пробивая в моей броне брешь. — Еще десять не увидимся, ничего не поменяется. Папы… — сглатывает, — все равно уже нет.
— Очень жаль, — с воздухом выталкиваю бесполезные слова и ухожу в коридор.
Хватит. Надоело терзаться. Мне здесь не рады. Это давно не мой дом и оставаться здесь смысла нет. Видимо, отец до конца не осознал свою вину и переложил ее на мои плечи. Я не стану оправдываться. Вот еще, нашли крайнего.
Входная дверь открывается с тяжестью, заношу ногу через порог, но кто-то влетает в меня со спины и тянет назад.
— Не уходи… Давид, пожалуйста… — шепчет сестренка, встревая лбом между лопаток. Обнимает за пояс, прижимается и дрожит.
И, обернувшись по оси и приподняв руки, я вижу перед собой не взрослую привлекательную девушку, за которой наверняка бегают толпы мужчин, а малышку-стесняшку с двумя хвостиками и вздернутым носиком. Помню, когда уходил из дома, она также держала меня за спину и просила остаться.
Но я все равно ушел.
— Маруська, ну… чего ты? — обнимаю ее и, притянув к себе, поглаживаю по спине.
— Я… хотела с т-т-тобой общаться, — говорит на выдохе, заикаясь, сминая мое пальто, размазывая пальцами капли слез по серому кашемиру. — Папа не разрешал. Ругал меня за малейшее воспоминание о тебе.
— Предсказуемо.
— А потом… я уже не спрашивала, думала ты сам не захочешь, ведь я так и не знаю, почему уехал.
Стерев ее горячие слезы пальцами, заглядываю сестре в глаза. Для этого приходится согнуться.
— Не реви, я плавать не умею, еще утопишь. Если хочешь, останусь, но, боюсь, разочарую тебя, а говорить о прошлом не люблю. Пусть папа забирает свои обиды в могилу, я их оттуда доставать не буду.
Маргарита слабо улыбается, вскидывает подбородок, чтобы рассмотреть меня получше. Долго и пронзительно смотрит, хлопает слипшимися ресницами и на выдохе говорит:
— Как же вы похожи… — и вдруг улыбается шире, яснее, но все равно сквозь слезы. — Маруська… так только ты меня называл.
— Ага, а ты меня Дависька… И перед друзьями позорила, малявка.
— Как сейчас помню: один тощий, второй — колобок. Слон и моська.
— Сейчас эти слон и моська спокойно поконкурируют с твоими женихами.
— Ай… Думаешь, папа позволил мне личную жизнь? Ага-ага, дважды.
— Как неожиданно, — хмыкаю.
Марго тянет меня за руку, назад, в кухню. Забрав пальто, усаживает за стол и на несколько минут убегает в коридор. Вернувшись, стыдливо прячет тонкие руки в карманы узких джинс, а потом кивает в сторону бабушкиной спальни.
— Злится на тебя, как и я… сама не знает, за что.
— Бывает, — веду плечом. — Я любви к себе и не жду, не за этим приехал. Думал, что помощь нужна, материальная, например.
— Нужна, но я не возьму, — сестра отходит к другой стороне кухни, зажигает чайник и, опираясь ягодицами на стол, спокойно рассказывает: — Папа последние годы болел, не могли понять, что с ним. Бизнес запустил, влез в долги. Меня заставил на экономическом учиться, чтобы я смогла дело подхватить, но подхватывать уже нечего…
— Как на него это похоже. Я об учебе.
— Знаешь, я была не против, — Марго приподнимает руки, чтобы убрать волосы назад, связывает их в тугой узел на затылке.
— Вырастил вместо сына, который отказался встать на вынужденный трон, — улыбка получается язвительной, в моем стиле, — покорную дочь. В духе папы, ничего не скажешь.
— Давай не будем? — сестра хмурится. — Он был сложным, но меня любил и оберегал.
Я, наверное, слишком резко зыркаю на Маргариту. Она вдруг скукоживается и отворачивается ко мне спиной.
— И тебя любил, — говорит сдавленно, но тут же замолкает.
— Это лишнее. Мне на его чувства с высокой горки плевать. Серьезно. Чай заваришь? Или лучше кофе. А то я сутки почти не спал.
— Конечно, — и пока Маруська возится с чашками, я разглядываю знакомую-чужую кухню. За время моего отсутствия многое изменилось: обои, цветы на окне, посуда и мебель, скатерть и салфетки, но запах остался такой же… ванильный, с легкой ноткой корицы, которую так любила добавлять в пряники мама.
Глава 6
Ласточка. Наши дни
Я поняла, что после множества ударов судьбы, ран от обид и падений не могу нормально существовать. Я будто упала в колбу и барахтаюсь там, боясь каждый раз сделать гребок вверх и упереться в пробку макушкой. И говорить искренне — разучилась. И верить без предрассудков — устала. И надеяться тоже… надоело.
