Рука Мишки, обнимающая меня за плечи, вдруг непостижимым образом удлиняется и достает до моей груди, я не отталкиваю его, он наклоняется и целует меня, я чувствую, как он резко двигает языком, рот мой непроизвольно приоткрывается, и вот его язык уже у меня во рту, такой поцелуй мне незнаком, сначала непривычно, но постепенно я вхожу во вкус, и вот мы целуемся, целуемся, он двигает языком туда-сюда, боже, зачем он так делает, что это со мной, ой, я не могу, господи, хоть бы не включили внезапно свет.
И, словно в ответ на мои мольбы, в зале внезапно зажигается свет.
Описать то, что происходит в зале, почти невозможно, мы с Мишкой, оказываемся почти ангелами, хотя смотрим вокруг выпученными глазами, но нам необходимо лишь перевести дыхание, а вот некоторым парочкам посложнее принять благопристойный вид. Опять лучше всего тем, которые в лоджии, они так и не показываются. Я не могу отвести глаз от девочки в нашем ряду, далеко, справа, юбку она успела одернуть мгновенно, но, увы, ниже колен белеют ее скрученные трусики, надеть она их сможет, только когда снова выключат свет, а пока бедняга пытается прикрыться сумочкой, делает вид, что что-то ищет на полу, отчего привлекает к себе еще большее внимание.
Парни начинают свистеть, материться, начинается сплошной бедлам.
— Убью, — вдруг произносит Мишка и встает.
— Куда ты? — я не понимаю, что происходит.
— Они нарочно включают свет, — он хочет выйти.
Я наконец соображаю, в чем дело, и удерживаю его за руку.
— Не ходи, не надо, — Мишка злится, но в конце концов садится на место.
Я рада своей маленькой победе над ним.
Настроение все же испорчено, и, когда Мишка предлагает мне уйти, я соглашаюсь.
Мы выходим из кинотеатра, уже почти стемнело, не торопясь, мы идем по улице.
Темно-синее небо, одуряющий запах акации, начало лета, как я люблю эту пору.
Мишка берет меня за руку, сердце мое стучит тревожно, я знаю, куда мы идем.
Пионерлагерь встретил нас неприветливо. Два дня, почти не переставая, лил мелкий, совсем осенний дождь. Дети, так весело шумевшие во время отъезда, теперь утихли, нахохлились, и никто не знает, как убить время и чем их, несчастных, развлечь.
Мне, похоже, не совсем повезло. Меня определили вожатым к десятилеткам. В отряде 30 голов малышни. Воспитательница лет тридцати, вся увлеченная своим сыночком, который здесь же, в нашем отряде.
Вожатых двое: студентка второго курса из пединститута и я.
Детвора спит в двух больших палатах, с девочками спит воспитательница, а с пацанвой студентка и я. Студентку зовут Зина, она красивая, фигуристая.
Шестнадцать кроватей стоят в два ряда, палатка — это деревянный каркас, обтянутый с боков толстым брезентом, крыша покрыта шифером. У входа в одном ряду моя кровать, в другом Зинина. Подъем в восемь, отбой в десять.
Время между восемью и десятью — это наша работа. Оказывается, это совсем нелегко — смотреть за расползающейся малышней, веселить, развлекать и, как ноет наша воспитательница, где ваш воспитательный процесс.
Она, зануда, заставила нас с Зиной писать планы работы, хорошо, добрая душа, вожатый второго отряда, он здесь не первый раз, дал нам старые планы, мы их передрали и вроде отделались от Эльвиры Африкановны, так зовут эту нудьгу.
Зину она долбит больше, чем меня, и если мне в общем-то все равно, то Зине нужна характеристика, и она выполняет все прихоти Африкановны.
Я в лагере тоже не первый раз, но прежде я был здесь пионером, а теперь я вожатый. Пионером было лучше, но им мне уже не быть, хотя в первом отряде есть несколько пионеров, истинный возраст которых легко угадывается по их поведению. Их шестеро, которым явно по пятнадцать, как и мне.
Три пацана и три девчонки — они и держатся как-то отдельно.
На третий день вылезло наконец долгожданное солнце, и лагерь ожил.
Засуетились все три физрука, они, как выяснилось, должны были организовывать праздник открытия лагеря, костер, аттракционы и все такое. Африкановна начала бурно выискивать таланты, и уже к обеду, на площадке перед нашими палатами наскоро сколоченный хор разучивал «Взвейтесь, кострами», две тощие девочки сосредоточенно крутили хула-хуп, а удалая группа из шести детей сооружали из себя пирамиду. Мы с Зиной принимали самое деятельное участие, и когда выяснилось, что масштабность задуманного чересчур велика, то мне пришлось стать нижним, что вызвало бурю восторгов у моих подопечных.
Поезд отошел от нашей станции вечером. Отец купил мне плацкарт, нижнюю полку, одно место оказалось свободным. Через полчаса в наше купе приползла тетенька и стала ныть, что у нее разные места с сыночком, не хочет ли кто поменяться, сыночек стоял сзади, ему было лет шесть. Поскольку две другие полки были заняты дедом и бабкой, то я, ни слова не говоря, встала, показывая свою готовность в обмену.
— Сюда, сюда, — засуетилась тетка, я пошла за ней.
Она привела меня, и я, увидев, в какой компании мне придется провести ночь, попятилась, но было поздно, тетка ухватила свои пожитки и, не переставая благодарить меня, рванула на мое прежнее место.
Я осторожно села на край полки и стала с тревогой рассматривать своих новых попутчиков. Это были трое солдат-дембелей, они уже успели расставить на столике заветные сосуды и, похоже, слегка сняли пробу. Хитрозадая тетка просто не захотела сидеть рядом с ними.
Мне они очень обрадовались.
— Как зовут? — строго спросил чернявый.
— Лена.
— Куда едем, Лена? — также строго задал вопрос рыжий.
Я промолчала. Рыжий смотрел на мои колени. Я одернула платье.
— Не по уставу молчишь, красавица, — продолжал рыжий.
— Не приставай к человеку, — улыбнулся третий.
— Прошу к нашему столу, — рыжий не мог угомониться.
— Я не хочу, спасибо.
— Брезгует пищей русского солдата, нехорошо, — рыжий придвинулся ближе.
— Да отстаньте вы от ребенка, — третий продолжал улыбаться.
— Я не ребенок, — дернул же черт меня это сказать.
— Она не ребенок, — обрадовался рыжий.
— Меня зовут Толик, — сказал третий, — это Вася, он показал на чернявого.
— А я представлюсь даме самостоятельно, я — Коля, — рыжий показал на себя.
Слово «самостоятельно» далось ему с трудом, отчего я сделала вывод, что он гораздо сильнее опьянел, чем его сослуживцы.
На боковых полках ехали две пожилые женщины, они с жадностью кинулись поглощать свою дорожную снедь, я всегда удивлялась, отчего люди, зайдя в поезд, первый делом начинают есть, и пришла к мысли, что это происходит не от голода, а от волнения, точнее, голод от волнения. Предстоящая дорога и все такое.
