— Ну, Эдька ты и балда! Ну и развратник же ты? Я же тебя попросила, а ты опять мне пытаешься не туда приложить свой измеритель страсти!
— Все! Собирайся и уходи! Иди к своей… А, впрочем… Я, пожалуй, тебя оставлю на некоторое время с собой, только при одном условии, мой кавалер… Что ты мне сделаешь… Ну милый, прошу тебя, у тебя все так хорошо получается со мной, ну попробуй, что тебе стоит еще раз…. А мне ведь, ты знаешь, как это приятно, когда мужчина так с поцелуями нежными к женщине туда!
Спустя час. Я ему: — Эдька! Он мне: — А?
— Тебе пора. Собирайся и топай домой. Нет! И не думай даже! Я не разрешаю тебе оставаться и дома не ночевать. Иди ты, мой мальчик, как на Украине говорят, до дому, до хаты… Все, просыпайся! Вставай!
И пока он копается, одевается, я испытываю странное чувство. В них и тоска, и какая–то грусть, и мне жалко с ним расставаться… А еще от того, что завтра с утра мне опять от него и на несколько дней улетать…
— А поцеловать? Нет, так не говорят, скажи пока, никаких иных слов о концах… Даже о своем…
— Так и знай, что в авиации никогда не скажут: последний полет, вылет или что–то такое, где будет слово с этим смыслом. Ну, а теперь дурачок мой, дай я тебя поцелую на долоську и ты, как истинный мужик, ступай к своему семейному очагу! И нечего заглядываться на чужих баб, понял, мой любимый доктор? Все! Ступай! Я тебе только скажу… Не смей! Все, до… Да не знаю я через сколько я дней? Как прилетим, то я тебя отыщу… Ну все, пока!
Потом я набираю ванную и ложусь в теплую воду, нет, горячую. Я именно такую и люблю… Горячую, расслабляющую меня окончательно. И пока я лежу, наслаждаясь теплом и спокойствием, в голову почему–то все лезут ко мне какие–то мысли…
Ну и…
Что значит и? А, по–моему, все прекрасно!
Как скажешь? Ты что же, так и будешь с этим мальчишкой?
Ничего себе мальчишкой? Да ты знаешь, мне с ним как–то спокойно, легко и понятно. Вот он, вот я…
Ну, а как же его семья? Тебе, наверное, самой, не было бы приятно, если бы твой пропадал у бабы какой–то каждый раз на полдня?
Ну, во — первых, не полдня, а только три часа, да и то… Но согласна. Но что же мне делать? Опять собой и самой заниматься? Ведь, как Эдька мне говорил, главное это регулярность. Регулярность… А тут? Ну, какая у меня регулярность, так, марафон с препятствиями…
А раз так, то ты сама, устраняя препятствия, сама…
Ну, нет! Во–первых, я довольно хорошо отлюблена на сегодня, во–вторых, я…
Да, что это я? Я спокойная, я умиротворенная…И я, вспоминаю себя…
А ты вспоминай и ручку оттуда не убирай, так будет приятнее…
— Бах! Бах! Бах! — Забухали зенитки.
Это батарея Николая вступила в схватку с невидимым и опасным авиационным противником, который всеми силами старался прорваться к Рыбинскому авиамоторному заводу.
Наступила зима сорок первого, первого года войны о которой пока что ничего толком не знали ни родители, ни их старшая дочка — Ритка.
Но ощущение тревоги и общей опасности так и повисло над Рыбинском, неприятным и тревожным осадком отравило семьи в городе и ближайших деревнях, вселили опасность за родных и близких мужчин, которых мобилизовали и утянули куда–то в товарняках, разбросали по фронтам.
Сорокиных пока что не трогали, хотя дядя Андрей, бабушкин брат, который работал директором небольшой черепичного заводика пока что оставался на броне и прежней работе, но и он уже стал мобилизованным. Дядя Андрей теперь носил военную форму с тремя «кубарями» в петлицах и тремя узкими угольниками на рукавах пониже нарукавных звезд, так тогда обозначалось звании старшего лейтенанта. Вот, пожалуй, и все военные, которые были первое время в деревне Воронино. И когда за леском, недалеко от границ испытательного полигона авиазавода стала и окапалась зенитная батарея, то тут уже все почувствовали, что война это всерьез и надолго.
До войны в Воронине было полтора десятка добротных деревянных домов, пятистенки, как их тогда называли, из–за внутренней стены, которая наглухо разделяла деревянную избу на две половины. Одна половина дома — на проживание стариков, вторая — для проживания какой–то семьи, как правило — семьи младшей дочери. Все рядом и старики, и внуки, к тому же и печь одна на две семьи, которая, как правило, топилась со стороны детей. Потому старикам не надо было беспокоиться о дровах и тепле, дети обо всем заблаговременно беспокоились. Да и старики за малышами приглядывали, пока родители были заняты своими делами и работали. Ну и по хозяйству бабушка помогала дочери: когда скотину покормить, когда приготовить. Удобно все было обустроено и так, как до них все проделывали предыдущие поколения простых русских крестьян. Все было сработано добротно, надежно и, как бы сейчас сказали, на века.
Вот и деревня Воронино растянулась пятистенными просторными домами вдоль Вороньего ручья с одной стороны, образуя единственную улицу без названия. Дом Сорокиных стоял последним на бугре перед самым выходом ручья из оврага, в чем было свое преимущества: не надо было издалека таскать воду для дома и полива огорода, да и гусей можно было выпускать свободно. И это крайнее положение дома сыграло решающее значение в дальнейшей судьбе Ритки, хозяйской дочки, которая только что как окончила школу и даже успела быть зачисленной в педагогический институт. Но из–за призыва мужчин, мобилизации всех поголовно преподавателей и студентов, занятия так и не начались. Потому их собрали и объявили, что они все, кого зачислили на первый курс, ждали особого вызова на занятия. Но вызова не последовало, всех парней призвали в армию, а с девками пока что даже не знали, как поступать.
Некоторые девчонки сумели пробиться в военкомате и, хотя многим не было еще восемнадцати, но они все же получили повестки. Кому удалось попасть на какую–то учебу телеграфистками и телефонистками, а кому–то на курсы медсестер.
Ритку мать не пустила. И хоть на этой почве они поскандалили, но мать привела убийственный аргумент в свою пользу: с кем же она останется, если отца призовут в армию? Кто поможет по хозяйству и с детьми: Арсеном, Айкой, Томкой, которые пока что были совсем малыми. К тому же и мамины родители — баба Таня и деда Контантин тут же за стенкой, под одной крышей. И потом, кормиться надо было не только самим, но и кормить свое живое хозяйство, а это корова Субботка, куры, гуси…Последних правда, забили на радость Вадьке, брату Ритки. Потому как уже не было никаких сил тянуть все это поголовье, мелкое и крупное из домашнего хозяйства. К тому же достать что–либо из съестного не удавалось, самим бы хватало, не то, что всей этой живности. Потому и забивали люди массово и не только птицу, но и бычков, коров. Знали, что все равно заберут их для фронта, для победы, как тогда говорили, оправдывая эти несправедливые ограбления тружеников деревни. Ни с чем ведь особенно ни считались! А как же дети, старики?
