— Стань ровней! Да локотки не опускай, почем зря сиськи стегать не буду, чать, не Анна…
Леська послушно перехватила вскинутые руки, плотнее прижалась к столбику, словно обнимая его грудями. Пашка уже по пять раз сожрал глазами эти ладные тугие полушария, с темными окружностями сосков и сочной горошиной посередине.
— Ляжки сведи плотней. Не перед мужиком стоишь на показе.
Леська аж зажмурилась от стыда, отчаянно умоляя Пашку не шелохнуться, не скрипнуть, не выдать их огромной страшной тайны… и не увидела тени первого замаха.
Спина вспыхнула от боли одновременно с пришедшим посвистом розог. И первая, самая болючая розга, пришлась на вторую — когда уже ждала, когда вспомнила росчерк розог на голом теле и жаркий поцелуй злых острых кончиков.
Бабка и вправду не Анна — секла без злости, не подергивала пруты на себя, не старалась выбить из Леськи низкое рычание боли сквозь прикушенные губы. Но и спуску не давала — отмахивала, придерживала и ровненько укладывала розгу чуть наискось на тонкой, гибкой и отчаянно извивающейся спине.
Леська могла и не снимать трусики, не раздеваться полностью догола — сделав шаг на другую сторону, Глаша заново перекрестила прутьями уже набухшие рубцы на спине. Намертво сжатые ягодицы, струны ног и судорожный изгиб талии… Сечь бабка умела. Но и Леська умела терпеть. Лишь с третьей замены розог девушка с трудом разлепила прикушенные губы, сдавленно застонала:
— Больно…
— На то и секут… — проворчала бабка, но все же смягчила очередной стежок.
Да и сама видела, как все сильней искрятся на теле девушки капли пота, как резче дергается она от каждого удара и сильнее играет всем телом у старого, начисто отполированного столбика.
x x x
А Пашка уже давно наигрался с ее телом, насладился каждым изгибом, каждой линией, каждым движением этого странного и резкого танца голой девушки под мокрыми прутьями. Уже не надо было ни Леськиных грудей, ни крутого изгиба сочных бедер, ни стройных, сейчас напряженных от боли ног — скорей бы кончала бабка свистящую музыку этого танца, не может ведь она больше… не может…
Девушка тоже перестала играть телом — розги оказались сильнее желания покрасоваться, показать себя всю, ну как есть всю — сейчас, принимая воющей от боли спиной очередные прутья, Леська упрямо толкала в голове только одну фразу, ровно в такт замахам, ударам и боли: «молчи-терпи-не маленькая… молчи-терпи-не маленькая…» Ой, мамочки, как больно же! Оо-о-о!!!.. Про себя? Или вырвалось?
Шлепнулись рядом прутья. Утерлась рукавом бабка — не те уж годы, чтобы без продыху полста хороших розог дать.
— Хватит с тебя, охальница голозадая… И скажи спасибо, что зад не тронула. Гости придут, сидеть не сядешь. Слышь, нет?
Леська то ли прошептала что-то в ответ, то ли всего лишь хотела. Бабка, даже не оборачиваюсь, уже от дверей:
— Отдышись, ополоснись еще в баньке, да проходи в дом. Скоро уж люди соберутся… Да и Пашке своему крикни — не рыбалить вам сегодня. Опосля сходите…
x x x
Дыхание приходило в норму. Волнами, в такт ударам сердца, тупела острая боль, превращаясь просто в большой-большой и болючий-болючий ожог. Застонала почти неслышно — капли пота не хуже солянушек впились в рубцы. Тяжело отлепила руки, чуть пошатнулась и хрипло, негромко:
— Вылазь оттуда… дай воды.
Пашка вылетел к ней быстрей, чем летел по огородам с клятыми веслами… Они с глухим стуком шарахнулись на пол следом за ним, а он уже подсунул к лицу Леськи кружку с теплой водой, словно заранее поставленную у чурбачка, среди истрепанных розог. Леська отпила, поморщилась.
— Лесь, я того… Я не хотел, я тут.
— Замолчь, Паш, мне и так хреново… — потом вдруг выдохнула: — Без тебя хуже было бы. Я для тебя ведь старалась…
— Ой, Леська, ой дурочка ты моя… — провел пальцами по мокрым щекам (от пота? от слез? не плакала же!) — Ну зачем ты это? Я бы потерпел, потом бы сам спросил, ну чего, дались вам эти купальники…
Все так же прижимаясь передом к столбику, Леська раскрыла глаза:
— Кого? Чего спросил бы? Какие купальники?
— Ну, девки говорят, будто есть такие, что он на тебе, ну навроде как есть, а ты как голенькая… модные… тебя же за них бабка драла, я же знаю!
Леска скользнула вниз, на коленки, куснула ладонь, смеясь и плача:
— Ой, Пааашка, милый Паашка… О-о-ой, чучело ты у меня огородное!.. Это же про другое… подстриглась я по моде! Ой, боженьки, купальник ему подавай голый…
— Ну чего ржешь? — насупился было Пашка, потом одумался, вспомнил, где они и что сейчас было с Леськой. — Чего это я чучело?
Леська искоса, снизу вверх глянула на Пашку.
— Отвернись. На секундочку…
Он послушно старательно повернулся. Еле слышно прошипела, разгибаясь и видимо вставая в рост.
— Па-а-аш. Вот. Смотри… — напряженный голос, в котором и стыд, и просьба и какая-то властная гордость.
Обернулся. Она стояла перед ним вся, нагая как в день рождения. Стройная, сильная, с тяжелеющей понемногу грудью, ровным животом и потаенными местечками… Сначала не понял. Потом совсем перестал дышать, округлив глаза. Выпуклый лобок Леськи был бритым, чистеньким-чистеньким, не считая тонкой полосочки волос, сбегающих к горошинке между полноватыми, припухшими губками.
— Вот ты какая… — еще раз сгреб глазами, всю, от макушки до пяток.
А потом сгреб руками — сильными мальчишескими руками, нежно тронув ее плечи и слившись во встречном поцелуе.
x x x
К гостям Леська пришла вовремя. Легкое платье противно липло к сеченой спине, неловкие движения едва не выдергивали короткий стон, но Леськина счастливая улыбка освещала стол весь вечер. И дружный хмельной народ не переставал дивиться, как ему приятно с такой общительной и радостной хозяюшкой. Только один раз они переглянулись с Пашкой, когда кто-то из гостей пытался выспросить про городские моды. Ответил Пашка, и получилось у него на этот раз по-настоящему степенно и солидно:
— Да чего там мода… Человек был бы хороший!
Июль 2006 г.
Рассказ вне серии
Такие опята даже собирать было неинтересно — что ни пень, то сплошное одеяло из аккуратных светло-коричневых шляпок. Небольшие, толстенькие, едва слышно поскрипывающие под ножом, плотно ложащиеся в корзину — и вся «тихая охота» превратилась в старательное перетаскивание корзин к машине и обратно. Даже уходить далеко не пришлось — ткнулись радиатором в густой подлесок, заглушили мотор, прошли вниз по увалу от силы сто шагов и — ух ты! Началось!
