Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.
— Ну вот, опять он бедную Феньку насилует.
— Какую Феньку? Кто? — не понял Николай.
— Да этот припадошный Бурак. Козу. Своими глазами видела, не то бы сроду не поверила. Совсем ее, бедняжку, замучил. Баб ему, что ли, мало?
Он опешил. Разве такое возможно? Брешет, наверное, Натка.
— Не веришь? — спросила она, как бы отвечая на его мысли. — Пошли в щелку поглядим. Он не заметит.
Он не успел возразить, как Ната схватила его за руку и потащила к сарайчику, ткнула чуть ли не носом в узкую щелку между досок. Его чуть не стошнило от того, что он увидел.
— Гад, правда? Я бы его с удовольствием по голой сраке мокрой веревкой. Фенька же с козлятами — видишь, как ей пузо раздуло?
— Мерзость какая. — Николай сплюнул на дорожку.
— А наш сосед в Мелитополе бедную телку до смерти за… — Ната выругалась. — Он, правда, психический был. Но его забрали только после того, как он жене руку по локоть топором отрубил, а родную мать пырнул в живот вилкой. И то потом вскорости выпустили. Говорят, места в больнице нет.
Агнесса лежала в маленькой комнатушке рядом с кухней. Двери здесь не было — ее заменяло дырявое байковое одеяло. В комнате было чисто и светло. Он присел на маленькую скамеечку возле кровати.
— Спасибо, что пришел, — прошептала она. — Не сердись на меня за записку, ладно? Просто я с самого начала дала себе слово от тебя ничего не скрывать.
— Это ты меня прости. Я настоящий медведь.
— Ты настоящий мужчина. Правда, я не знаю, каким должен быть настоящий мужчина. Я их до тебя не видела.
— Тогда откуда ты знаешь, настоящий я или нет? Может, я тоже поддельный.
— Нет. Ты не поддельный. Точно не поддельный. Мужчину подделать невозможно.
— А женщину?
Он улыбнулся.
— Женщину легче подделать. Она сама себя подделывает под каждого мужчину. Ведь она сделана из его ребра.
— Глупости и бабкины сказки. Это попы-мракобесы так говорят.
— Нет. Я сама читала про это в Священном Писании. Там говорится, что каждая жена должна быть послушна и покорна своему мужу.
— Зачем женщине быть покорной кому-то? Она такой же равноправный член нашего общества, как и мужчина.
— А вот и нет. Она — мужняя раба. Так повелось от самого сотворения мира, — мягко, но непреклонно возразила Агнесса.
— Ну, я бы ни за что не женился на рабыне.
Лицо Агнессы сделалось печальным.
— А разве твоя мать не слушалась во всем твоего отца? — вдруг спросила она.
— Они старорежимные люди. Для того и революцию делали, чтобы людей от рабства освободить. Женщина наравне с мужчиной должна строить новую жизнь.
— А кто детей ее будет растить?
— Как кто? — опешил Николай. — Сами вырастут. Ну и государство о них, конечно, позаботится.
— Сами не вырастут, а я никакому государству своих детей не отдам. Хоть ты меня на огне жги.
В тоне Агнессы слышалось непоколебимое упрямство.
— Времена инквизиции прошли, и никто тебя жечь на огне не собирается. Но воспитывать нужно. В тебе столько темных пережитков, что ты пока не имеешь права называться советским человеком.
Она отвернулась к стенке и что-то прошептала. Он не расслышал — что.
— Это я с Богом разговаривала, — пояснила она.
— И что он тебе ответил? — насмешливо поинтересовался Николай Петрович.
Агнесса сказала серьезно и печально:
— Что ты — мой господин, и я во всем должна тебя слушаться, даже если в чем-то не согласна с тобой.
— Странный он какой-то, твой Бог. Я бы с ним крепко поспорил, существуй он на самом деле. В женском вопросе он, видать, безграмотный человек.
— Он самый мудрый. Ты когда-нибудь это поймешь.
— Еще чего не хватало! — Николай расхохотался. — Ты рассуждаешь как моя бабушка. Но ей простительно — она одной ногой в могиле стоит. А тебе еще целую жизнь жить.
Агнесса вдруг улыбнулась и показала ему свои ямочки.
— Откуда ты знаешь, сколько мне жить? Может, совсем-совсем немного осталось, а, может, и целую вечность. Хорошо, что мы не знаем, сколько каждому из нас отпущено. Тебе когда возвращаться туда?
— В середине мая. Но я могу и раньше уехать. Если не будет болеть спина.
— Бедный… Придешь сегодня вечером?
— Но ты же совсем больная.
— Я уже поправилась, стоило тебя увидеть.
— Приду. Когда?
— Как стемнеет. Стукни мне в окно — я теперь в эту комнату перебралась. Или прямо сюда приходи. Натка в кино уйдет, ну а дед у нас все равно что младенец — ест да спит.
— А тетка?
— Тетку я выгнала. Она никакая не тетка, а старая сводница. Хотела Натку одному начальнику за деньги продать. А Натка, дурочка, ластится к ней, словно котенок.
Он помог бабушке посадить картошку, выкорчевал большой, похожий на полусгнивший зуб, корень акации. Потом отправился на Волгу порыбачить.
Ему страшно везло — поймал пять больших жирных лещей, сбегал к материному куму, жившему неподалеку, за черпаком — шла на нерест селедка — и за два часа наловил мешок рыбы. Кум дал ему старую детскую коляску отвезти домой рыбу. У самого кума уже кончилась соль.
Наскоро перекусив — мать еще не пришла с работы, а бабушка отдыхала после праведных трудов, — он положил два леща и с полведра селедки в старую клеенчатую сумку, громко крякая, сполоснулся в летнем душе (вода ему показалась еще холодней, чем в Волге). Сумерки все не наступали. Наоборот, выглянуло из-за туч солнце. Тогда он не спеша переоделся во все чистое, полез в погреб, где, как он знал, мать хранила запечатанные сургучом бутылки с малиновым и смородиновым вином, выбрал самую большую. Вспомнил, что возле веранды раскрылось несколько темно-вишневых тюльпанов. Он завернул цветы в обрывок газеты, чтоб не увидели соседи, и пошел через улицу.
Ната как раз спускалась с крылечка. У нее был малиновый смеющийся рот и очень печальные глаза. (Наверное, они и раньше были у нее печальными, только он не обращал внимания.) Ему вдруг сделалось жаль Нату — ей бы еще в куклы играть, а она вон какие игрушки себе выбрала.
— Я не скоро приду, — сказала Ната, пробегая мимо него к калитке. — И Бурака-дурака всю ночь не будет — он на лесопилке ночным директором подрядился. Совет вам да любовь.
Она махнула рукой уже из-за калитки и побежала к трамвайной остановке.
Он прошел прямо к комнате Агнессы и отвернул угол одеяла-двери. Она стояла на коленях к нему спиной и бубнила что-то себе под нос. Он догадался, она молилась Богу. Это его неприятно поразило — бабушка и та в его присутствии никогда не молилась, хоть он и знал, что в сундуке у нее лежит завернутая в чистое полотенце икона Богородицы с младенцем. Когда он уедет на фронт, бабушка достанет из сундука икону, повесит на гвоздь в угол напротив кровати и будет каждый день просить эту угрюмую женщину, намалеванную на деревяшке вопреки всем законам Евклидовой геометрии, чтобы она спасла и сохранила ей внука.
Он положил руку на плечо Агнессе и больно его стиснул. Она даже не повернула головы. Он стиснул плечо еще сильней. Она перекрестилась, склонила голову на грудь. Тогда он взял ее обеими руками за предплечья и насильно поднял с колен.
Она так и не обернулась. Ее глаза были полузакрыты, ладони сложены домиком перед грудью.
И он вдруг страшно разозлился. Весь день он жил мыслью об их свидании, спешил к ней, а она ведет себя так, как, он уверен, вела до их встречи. Словно ничего в ее жизни со вчерашнего дня не изменилось.
Он выскочил во двор, громко хлопнув входной дверью, вынул кисет, свернул дрожащими пальцами самокрутку. Затянулся так резко и сильно, что подкосились ноги, а перед глазами поплыли малиновые круги. Недаром ведь после ранения врачи запретили ему курить, да только так он их и послушал.
Наконец начало смеркаться, и на западе появилась большая зеленая звезда.
Он раздавил каблуком самокрутку и решительным шагом направился к калитке. Взявшись за нее, обернулся и посмотрел на дом. Ни звука не доносилось оттуда. Он рывком открыл калитку и почти побежал к трамвайной остановке.
Агнесса догнала его, когда он уже свернул за угол. Она была босая и в легкой ночной рубашке.
— Не уходи! Куда же ты? Постой!..
И вцепилась в его локоть мертвой хваткой.
Он продолжал идти, а она висела на нем, семеня босыми ногами по лужам. В этот предвечерний час на улице было людно. На них уже оглядывались.
— Я все равно буду идти по пятам за тобой. Куда ты, туда и я. Вот посмотришь, ни на шаг не отстану, — говорила Агнесса.
Он остановился и внимательно посмотрел на нее. В ее глазах стояли слезы, но они почему-то не проливались на щеки. Она вдруг улыбнулась ему и, проворно наклонившись, поцеловала руку.
— Холодно? — спросил он. Быстро стащил с себя китель и укрыл ей плечи. — Пошли домой.
